Форум » Жилища » Дом, раздавленный глицинией. » Ответить
Дом, раздавленный глицинией.
Вистарий: Дом очень большой, с улицы есть лестница до второго этажа в обход мастерских и таберны. Перистиль практически разрушен, как и некоторые комнаты второго этажа вокруг него: майский вид: Из роскошно отделанного атрия просматривается открытая мастерская. Обе комнаты таберны при входе выполняют функцию выставки-продажи.
Ответов - 147, стр:
1 2 3 4 All
Вистарий: Кусок привезли еще вечером. Он был невелик но очень хорош. Светящийся, чуть розоватый, с редкими и очень бледными прожилками. Когда рука проходила по пока еще шероховатой поверхности, пальцы ощущали их как вены, что не противоречило образу, проступающему на поверхность в двух-трех местах и видимому в глубину как сквозь воду под определенным углом падения света. Место, где кровеносным сосудом просвечивалось глазное яблоко, отстояло гораздо дальше от края, чем требовалось по симметрии, но замысел, уведенный внешним рисунком, вложил в руку резец и молоток и пробороздил несколько насечек, обозначавших поворот и наклон головы. Замысел уводил от заказа, и мрамор, приготовленный для него, служил лишь показателем степени рабской лени - утром на нем лежала пыль. Но Вистарию уже не было до него дела. Прорезав до профиля, он не был способен на этом остановиться, поскольку кровеносная жила вплывала в глубину, создавая ощущение, что он освобождает живую женщину и вся его задача состояла в том, чтоб не ранить ее, отделяя маску породы от ее кожи насечками, параллельными порывистому повороту ее головы...Почему было важно оставить впереди это пространство глухого...пока глухого камня он понял только когда удалил из его сплошной массы пару тех прожилок, которые так оживляли его же в проявляющемся рядом лице: ее волосы, летящие по ветру. Разворот ее шеи означал взгляд назад: Подо мною молчит пыль, надо мною звенит степь, мой народ у меня был, а теперь не найти стен Что было странно. Она ему никогда не нравилась.
прислуга: Пока ехал, он молился всем богам, полубогам, ларам, гениям и гению Вистария особенно. Если не сообщить хозяину хоть одну хорошую новость - впору заказывать надгробный памятник себе самому. После долгих поисков с собаками, посланные, конечно, нашлись. Но в таком виде и месте, что он, представляя лицо Ливия после доклада, хлестал коня и попадавшихся по пути ротозеев так, словно оборонялся. Отпихнув с дороги слугу, пытавшегося помешать войти в мастерскую, управляющий с порога взревел: - Что с претором? Тьфу... с его статуей? Барельефы начаты? А девка для которой я мрамор...? И застыл, словно наткнувшись на стену. На него, обернувшись на шум, белёсыми глазами призрака смотрела гетера Куриона. Управляющий сморгнул, сделал охранный знак и сказал почти шепотом: - Ты не боишься соперничать с богами, скульптор? Они этого не любят...
Вистарий: Взгляд, которым ударил пришлого оторванный от работы Вистарий, отличался от взгляда убийцы примерно так же, как инструмент в его кулаке - от любого другого оружия. Так что управляющий очень вовремя сбавил тон. Впрочем, слова для одобрения он тоже нашел неверные и мастер, почувствовав глухое раздражение, негромко прорычал, обращаясь к подмастерью: - Покажи господину картоны. И проводил постепенно затухающим взглядом.
прислуга: Попятился от двух - один страшнее другого - взглядов, пнул кучу какого-то тряпья, валявшегося на дороге и долго искал к чему придраться в барельефах: во-первых хозяин - художник и выискивать недостатки будет строго, во-вторых - хоть чем-нибудь отомстить за позор собственного испуга. Барельефы, как на зло, были безупречны. Но тут он вспомнил. И с гаденькой улыбочкой вернулся в мастерскую. - Господин Вистарий, не далее как вчера, я подробно объяснил тебе пожелание моего хозяина - изобразить на надгробии его покойного брата как можно больше деяний рода Курионов. А тут только ораторствующий претор и его досточтимый прадед на поле битвы. Род Курионов славен во всех своих поколениях. Еcли ты недостаточно образован, надо было сказать сразу. Теряем время. Надгробие должно стоять уже к концу игр. Гай Курион перед смертью передал много семейных документов в библиотеку при центральных термах, можешь почерпнуть сведения там. Издевательски-низко поклонился отпущеннику и вышел. >>>>Дом Курионов
Вистарий: Вистарий оставил при себе мнение, формулировать которое все равно не был способен, о значительности рода Курионов для истории, помнить которую в подробностях обязан не был, струсил с туники мраморную пыль, поглядел, как она въелась плотным слоем меж волосков на руках, приказал стереть с мрамора рисунок. - Я в термы, - в последний момент перед тем как выйти предупредил он. Его удержала прислуга, вручив с собой чистую одежду. - Обед подать? - спросил кто-то из слуг. - Я не хочу, - ответил Вистарий. - Там поем. >>>>>Термы
Вистарий: >>>>>>>>Улица, ведущая от терм. Вистарий, шаркая по неосвещенному вестибюлю дабы не уронить табличек повторно, прошел атрий и в мастерской наконец приютил их, все-таки нашумев. Раб-привратник проснулся и испугался - хотя наибольшее, чем мог его наказать Вистарий, он не увидел бы в сгустившейся ночи. Но взгляд мастера не нес в себе осуждения. Закрыв глаза, Вистарий некотрое время простоял у начатой гетеры, словно шлифуя шершавыми пальцами ее мраморное лицо. Сказанное Квинту "готова" отражало его понимание искусства, а не реальное положение вещей: предстояло довести линии волос, очистить от зубильного штриха плечо и высечь стихи. Но это он оставлял завтрашнему дню и подмастерьям: плечи угадывались уже сейчас, надпись... надпись лучше было поручить кому-нибудь более умелому в письме.
прислуга: Подмастерье бездарен не был. У Вистария вообще не было бездарных подмастерьев. Но к четвертому часу перенесения на мрамор набросков с табличек ему уже начинало казаться, что работа это для одного человека, причем в требуемые сроки, неподъемная. (Вистарий начитался историей рода Курионов настолько, что количество фигур увеличилось вчетверо против прежнего эскиза, как следствие они стали мельче и экспрессивней в изгибах...) Парня убивало еще и то, что работу пришлось делать второй раз, и по этому поводу он честил тоже Вистария, поскольку заказчика в глаза не видел. - Напридумывал... что ему не нравилось... - тихо вырывалось вслух время от времени. - Ну вот, тут: ну и вот какая тут линия?... Он всердцах бросил деревяшку на пол и увидел вдруг не часть наброска, а движение целиком. Он выложил таблички в нужном порядке и принялся править рисунок на мраморе исходя из него... Теперь, похоже, на заданной площади помещались все требуемые ноги.
Вистарий: 21,авг,утро. К надгробию он охладел быстро. Еще позавчера. Весь вчерашний день посидев сиднем в перистиле, он ковырял ножом бесполезные осколки величиной не более сливы и белесая пыль текла на сандалии, а на большом пальце правой руки образовалась мелкая сеть кожаных зарубок, как после чистки яблок. Свирепо ввинчивая в зажатый в ладони камень острие, он под вечер одну фигурку расколол и нож воткнулся меж сходящихся наладонных морщин. Вистарий уронил расколотый камень и стал внимательно наблюдать, как горсть, сжатая лодочкой, наполняется кровью. Потом пошел смыть и перевязаться. И до следующего утра не брался за резец. Мелкие фигурки числом штук семь растащили рабы - у некоторых были отверстия, возможно, изначально и не предназначенные для шнурков, но вполне годившиеся. Один голубь затерялся в траве. Простенький и немного кособокий. А с утра он пошел править работу подмастерьев, выбиравших основные массы рельефа и расстроился до оплеух. Сторонний наблюдатель не понял бы, почему. А Вистарий выгнал всех и долго сидел обхватив руками лицо напротив испорченной работы. И потом отчаянно вгрызался в материал, придавая сплетенным формам общность движения в ущерб пропорциям. Мрамор крошился под нажимом руки как замороженное масло. Композиция теряла правильность и обретала мощь.
Ливий Курион: >>>дом Курионов Несшие хозяина завидовали тащущим клетку, а привыкший к свободе петух метался по своей тюрьме с видом недожаренного, пока её не додумались укрыть, наконец. У дома с глицинией Ливий поморщился - он помнил Вистария мальчиком на побегушках у Мецената и никак не мог привыкнуть к его новому обиталищу, как и к славе. Доложить о себе он велел спускаясь с носилок - дома художник или нет было не особо важно, подмастерья тоже могли показать требуемое.
Вистарий: В мастерской было бы тихо, если бы не скребущий звук резца - Вистарий так и не взял в руки молоток, поскольку сперва камень подавался напору, а потом следовало уже соблюдать осторожность, снимая тонкие слои для видимого возвращения пропорций. - Иду, - ответил он, когда доложили о Курионе, но бросить обрабатываемое колено не мог, пока видел, как ракурс отразится на общей картине. Так что гостя уже ввели в мастерскую, а он, не спуская глаз с работы, которой приличия ради не должен был касаться хотя бы во время приветствия и продолжая тесать мысленно, отошел на пару шагов, щурясь чтобы вернуть общее впечатление и сказал только: - Да. При этом не думая, что стоит к вошедшему хорошо если в профиль.
Ливий Курион: Курион молча прошел мимо него к надгробию и разве что не понюхал мрамор со всех сторон. Придраться было не к чему. Обсуждать тоже. Работа была добротной, и видно это было уже сейчас, по замыслу, из которого только-только начали проступать детали. - Э... да, - взгляд зашарил по углам. - Вистарий, я в нетерпении. Ты напугал моего раба шедевром, я тоже хочу испугаться.
Вистарий: Он угрюмо потупился. Смутно подозревая насмешку. Пройдя в угол - кто другой бы сказал подмастерью: "покажи!", но слово должно было еще проделать долгий путь сначала в глубины сознания, в котором никогда не было подчиненных ему людей, а потом обратно на воздух из того кармана, где Вистарий держал бывшие в ходу меж людьми вещи вроде монет - так что он сам прошел в угол, потому что это было хоть и досадней, да проще, и стянул холстину с Мирины. Он не помнил, в каком виде застал ее прежний гость, и хмуро подумал, что эти развевающиеся волосы и с самом деле напоминают о голове Медузы Горгоны чересчур явно. В надписи же, он точно знал, ошибок не было.
Ливий Курион: - Да, кстати, я тебе птицу решил подарить, мне она неплохо позировала, может и тебе приго... - слова закончились в тот момент, когда полотно подлетало к полу. Всё, что он мог бы сказать дальше, формулировалось только в "сукин ты сын", но почему-то не сказалось. Она была совершенна. Нет. Не была. Была бы, если бы не крохотный изъян - сосудистая звёздочка на мраморной коже. С ней, извлеченной из камня непостижимым наитием, она была просто достоверно живой. Ливий попятился и тяжело опустился на какой-то ящик, вычленив его из остального хлама тем, чем садился, не иначе, так как взгляд от Мирины он не отрывал. И, вместо того, чтоб небрежно бросить заготовленное по дороге "неплохо, но...", спросил: - Чем она тебя так?
Вистарий: Вистарий оскорбился. Как всегда, когда в его взгляде, слове, жесте, поступке, скульптуре кто-то видел обыденные человеческие чувства. Как всегда, когда зрящий, как усердно шлифуется в камне бедро, плечо, шея только что бывшей перед глазами натурщицы, ему сально подмигивал: нравится? Что ж ты водишь руками по камню, видишь, она сама не прочь. Как думаешь, куда побежала?.. Не ей же на тебя вешаться, давай-давай!... Независимо от того, бывала ли в этом правда. Даже если и бывала, подобные взгляды спугивали ее и она улетучивалась под клокочущим напором искалеченной гордости. А в данном замечании он даже не знал, какой намек подозревать - на ненависть отверженного или на отчаянье так и не решившегося подойти. В то время как это просто был камень, нежный камень с похожим направлением прожилок, дающих силу ветра и опасной красоты. Он опустил голову, не зная, что ответить.
Ливий Курион: Он поискал ответ на лице скульптора, но его там не было. Да и быть не могло, потому что спрашивал о другом, о том, что он не смог бы сказать вслух даже будучи наедине с собой - как можно творить если это не она? Если её можешь писать бесконечно, а весь остальной мир ложится на холст молчаливой кляксой и оживает только то, чего она коснулась, так или иначе? Ливий не понимал откуда взялся ветер в волосах Мирины, и то, что она видит, обернувшись... - Отличная работа, - поднимаясь, чтоб очнуться и перестать выглядеть (тут!) идиотом. - Думаю, она была бы довольна. Я сменил управляющего, забрать и расплатиться придёт казначей. Птица там... - потряс пальцами в направлении атрия и вышел, не затруднившись проститься. >>>дом Курионов
Вистарий: 22,авг, вечер. ... подмастерья шлифовали изгибы, а Вистарий брезговал взглянуть. Он устал - и от этого камня, и от набившей оскомину композиции, и от обязанности заниматься именно сейчас именно этим. Весь день в перистиль падало с глицинии томительное "Кулаууу", похожее на вопли мартовского кота, и Вистарий проникся до глубины сердца. Психея еле держалась на гладкой стене, распластав крылья так, что они выгнулись о керамический бой, грубо сложеный в хаос по сравнению с разводами ее пыльцы... Он вышел молча, приблизительно зная, куда идет, но зачем, догадываясь только по грубости цементных швов на мозаике да по надрывности павлиньего крика. >>>>>>>>Дом Понтия Мецената
Вистарий: >>>>>>>>>Дом Понтия Мецената ... крошки, оставшиечя от выхода, высохли и то и дело кололи уже в постели, докучая своей несвежестью. Тело готово было передернуться, как от холода. Не спалось. Над головой, под потолком, висели смутные очертания чего-то многоглаво-неприятного.
Вистарий: 23, авг, утро. Серый мрамор, которым он пренебрег ради Мирины, закованной в розовом, затаил злобу. Вистарий ее не видел, потому что думал о другом, а сейчас - совпало, и он мог его понять, этот серый кусок, гораздо бОльший, нежели требовалось той, для кого его назначили. Сейчас он чувствовал, проходя мимо него к надгробию, как стенки куба коробит внутренней жизнью, как она извивается там внутри и бьет хвостом, неспособная вырваться за предел, отведенный ей в каменоломне. И, сворачивая к нему не доходя до почти законченного курионового заказа, Вистарий с трепетом в сердце подумал, как же ее поймали в этот куб, метавшуюся по всему карьеру, и не отсекли ли чего в суматохе, и, хватая молоток и зубило, взволнованно дыша, уже чуял, что нет, не отсекли. А если и отсекли, то им же хуже.
прислуга: >>>Дом Клавдии Минор Паренёк помялся на пороге, уточнил тут ли живет господин Вистарий, и выпустил птичку, проклевавшую ему с перепугу все пузо, прямо в вестибуле, предупредив: - От моей госпожи Клавдии Минор. Крылья подрезаны, не улетит. >>>домой.
прислуга: Господин как всегда никому ничего не сказал. Можно было хоть рыбу уйти ловить на тибр, он ничего не сказал бы. Но как ни поверни, сказалось бы это позже, когда он, увидав неокнченное, принялся бы за доделку в пределах подступивших сроков, и под горячую руку, которая, раскаляясь, удлиннялась и утяжелялась, не говоря уже о том что приобретала немыслимую скорость, не подвернуться было бы очень трудно... он успел бы и в срок, и по шее. Так что птица была выпровожена превратником через атрий и мастерскую без доклада, и пробежала, подскакивая и взмахивая короткими крыльями, мимо зарывшихся в мраморной крошке подмастерьев.
Вистарий: Освобождаясь, она становилась спокойней. Если в начале работы казалось, что она вырвется и бросится на любого, кто окажется поблизости, если, обнажив первый оскал, Вистарий держался от него как от цепного кобеля, а, открыв ей первые глаза, был убежден, что приносит себя в жертву, ибо она разорвет первого, до кого сможет дотянуться, а кто как не освободитель окажется к ней ближе всего? - то, вырезав первую голову до основания шеи, до возможности поворота, увидел, как напряглость в ожидании все остальное ее тело и все, уже открытые к тому времени глаза, словно занялись поиском цели. Ее нельзя было нащупать в цельном куске, как было с Мириной или другими, чей образ он видел в камне, она билась и извивалась от прожилки к прожилке, и от каждого нового освобожденого участка ее насетчатой кожи стремительно менялось положение ее тела. И так было до тех пор, пока он не почувствовал ее хребет, увенчанный раздвоенным гребнем чуть приподнятых крыльев. И до самого конца, до самой последней точки, она все готовилась к прыжку, так что он даже подумал, не оставить ли ее цельным куском внизу, чтобы выбрать изнутри полость и пустить воду через пасти... ...Но это было бы жестоко.
Вистарий: Уже работали тонкие сверла, следуя изгибам шей, когда, оттачивая треугольно заостренный к хребту хвост, он увидел, как напряглись ее задние ноги и решил позволить прыгнуть. Но она слишком далеко оперлась передними, выгнув поистине соколиные когти, и в итоге села горделиво, в позе, полной скрытой силы, создавая по мере того, как зритель обходил ее вокруг, иллюзию готовности ринуться каждый раз в ином направлении, повернуть голову, извиться любой из двенадцати шей - успокоенная свободой. ............................................................... Кружилась голова. Он не мог припомнить, ел ли сегодня, и, шатаясь, пошел в кухню. Смерклось. Он зажег лампу и долго смотрел на огонь. Потом в глазах дернулось и поплыло темное пятно. Он понял, что нужно сделать, и приказал досверливать. А между крыльев, в холку, проложить незаметную за ними, но довольно глубокую выемку. Для масла.
Публий: >>>Вилла Белецца По дороге он вспоминал сон. Точнее сны. Перебирал их как безделушки в ларце, половину из которых надо было выкинуть или продать. Они уходили, уходили, уходили... Одному не нравилось как он пахнет, другому не нравилось что у него есть волосы, третьему не нравилось что у него нет волос... И никому не нравилось, что с ним надо ещё и говорить. Прибавлялись морщины. Редели волосы. Во сне - быстрее чем наяву. А то, что давал Нерио, похоже, не помогало. Тогда зачем? Для чего это всё? Но надо же двигаться. Надо для чего-то открывать утром глаза... - Глаза бы мои не глядели. Убожество, - По высунулся из палантина и внимательно оглядел пыль на мостовой. - Убожество. Великий скульптор жил в хибаре дворцового типа допожарной постройки и глициния положения не спасала. Публий поддернул подол и вышел из носилок. Старший из сирийцев пошел докладывать, а По, невольно, провел рукой по волосам. Пока ещё... пока ещё.
Вистарий: 24 авг утро. Доклад нашел его в перистиле под двумя овечьими одеялами, присыпанными первой приметой осени. Имя ничего ему не сказало, как вообще любое имя человека неблизкого - ему и имя Нерона не сказало бы ничего в такое утро, он бы скорее не принял всерьез, нежели поверил бы. И вышел как был, со скрюченным листиком в волосах, и только увидав Публия, провел по ним рукой и выпрямился, сдержанно откашливаясь: выряженный гость если не сознанию, то ощущениям подсказал, как должно вообще гостей встречать. Потеряный взгляд заискал ответа на застрявший в горле вопрос "чем обязан".
Публий: Он выглядел так трогательно с этим мусором в волосах, и так не вязался со всем, что его окружало в таберне, что По ненадолго забыл зачем пришел, подошел, протянул узкую ладонь и мягким, осторожным жестом, каким гладят оленёнка в парке, смахнул увязший во всклокоченой шевелюре лист. - Меня зовут Публий, - он обошел скульптора, направляясь вглубь дома, мельком оглядывая всё выставленное, и оглянулся только в дверях, не сомневаясь, что за ним пойдут, но не желая разговаривать спиной, - и я хочу богиню. И напитки. У тебя есть лед? Лучше бы да, но... - (слуги скульптора что-то не спешили), - если нет, можно и без него.
Вистарий: Жест сбил с толку, и в последний момент чуть не заставил отклониться - реакция запоздала, речь - отвлекла готовый возмутиться ум. - Лед? есть... кажется... - он поискал глазами, кого спросить, но уже после того как сам было дернулся проверить, есть ли. Те же руки, что снабдили его свежей туникой при походе в термы уже занимались напитками, и это "есть, кажется" пришлось как раз на внесенее оных. - Принеси лед... В мастерскую... - он хотел видеть гидру. Ну и на Курионов рельеф следовало бросить взгляд прежде чем его увезут. - Какую богиню?
Публий: - Кибелу... - откликнулся По, и сел на самое пушистое что нашлось в мастерской - на кота, приняв его за шкуру. Виновата была она. Ничего прекраснее, кажется, он до сих пор не видел. И даже зацепки на баснословно дорогом шелке и дикий обиженый мяв не смогли отвлечь взгляда от гидры. - Сколько это стоит? - то, что Вистарий не может видеть сквозь стены и понять о чем идет речь значения не имело.
Вистарий: Сколько стОит... Вистарий вопроса не понимал никогда. Да и привязал его к Кибелле, сел на деревянный табурет напротив с восковой табличкой и сразу приступил к делу, не глядя по сторонам: - Какая она? Опиши. Зависит от того, чего ты хочешь. Фразу эту он нашел довольно давно, когда на вопрос о сроках и цене ему называли сроки и отдавали на его совесть цену. А потом слушал подмастерьев и цена складывалась. И ожидающе поднял взгляд на Публия из сгорбленой над дощечкой позы.
Публий: - Нет, нет, нет! - замотал головой По, подбирая ноги на скамью и сворачиваясь почти как кот до него - разница была только в наличии напитка в когтистой лапке. - Сначала я хочу вот это, - он указал отогнутым от кубка пальцем на восхитившее страшилище. - Это светильник? Сколько?
Вистарий: - Светильник, - отверил Вистарий эхом, быстро обернувшись, и пошел привычным путем: - Оцени сам.
Публий: - Это смотря кто платит... - По опустил глаза в бокал, глядя на мужчину напротив только ресницами. - Она может стоить неделю... - а пауза получилась, разумеется, просто для глотка.
Вистарий: Это могло значить что угодно от предложения себя, к которому Вистарий всилу ряда причин не мог позволить себе перешагнуть черту догадки, до угрозы в случае несогласия продержать его, Вистария, неделю в чьем-то эргастуле, о чем Вистарий тоже не подумал а только побледнеть успел от назревающего оскорбления, но вывод напрашивался просто из внешнего вида, и Вистарий спросил простодушно: - Ты придешь за ней через неделю или возьмешь теперь же?
Публий: Публий тихонько засмеялся невинности предположения и продолжил как и не останавливался: - ...неделю чьей-то работы... Или... На долю мгновения волосы взметнулись сотней черных змей, стекая со скамьи зашипел шелк, и из его мягкого кокона выскользнуло тело корибанта, неистовствующего во фригийской пляске, громыхнули столкнувшимися щитами браслеты... и всё пропало, ушло обратно в мягкие складки вместе с жестом, которым По коснулся гидры. - Я мог бы тебе позировать... Но мы решим это иначе. Я пришлю кого-нибудь, кто даст за неё хорошую цену, - идя обратно к скамье он уже не демонстрировал пластику, уверенный, что художнику... мужчине... достаточно одного взгляда, а остальные уже не нужны ему самому. - Какова Великая Мать? - глаза потемнели под сдвинутым бровями. Вопрос не удивил. Смертные всегда хотели знать каковы боги. Но формулировать это всегда было сложно. По задумался...
Вистарий: Какова Великая Мать. Вистарий испугался, что ему сейчас расскажут больше, чем ему нужно знать, чтоб изваять это. На это намекала уже пластика, и тем более пугающе, чем меньше в ней было стремления рассказать именно об этом. Пользоваться этой пластикой в уплату он не стал бы, во всяком случае, думал так сейчас, после наблюдения за лицом (он не случайно не любил раскрашивать статуи и косметика на лице обмануть его не могла, поскольку рельеф всегда преобладает над цветом) и ожидая того же подвоха от тела. А от этих движений отдало мистикой - в той мере, что он предпочел бы понаблюдать за этим из укрытия, чтоб не схватил дух. Потому что он не любил, когда духи наблюдали за ним самим, да и не только духи, а этот человек, возможно, наблюдал. Во всяком случае, ему было что наблюдать - и он знал это. Вистарий был взволнован. Он взял табличку снова и провел по воску длинную линию, соединяющую взмах руки в одном углу со взмахом подола в другом. И затер ногтем в ожидании.
Публий: ... а подняв глаза на художника, уже знал, что долго объяснять не придется. Он понял это ещё прикоснувшись к гидре, и донес до скамьи, где уверенность угнездилась в нем: Вистарий - дитя Матери. С глубинной детской чистотой и бурлящим на поверхности хаосом, с силой, которая может порождать... а значит он должен увидеть. - Она - неизбежный дар. Она дика. Она добра. Но это не та баба с огромными ляжками, какой изображают её варвары. Она строга как смерть, щедра как жизнь и так же хрупка, - в голсе звучала искрення любовь, которую он и не собирался скрывать. - Она мать всего, всех богов, прекрасное и страшное - её порождения. Какая она? Покажи мне... - последнее звучало шепотом, которым просят, требуют "дай!" или "возьми! здесь, немедленно, на седом от мраморной пыли полу... ". Но и это пропало. По сделал ещё пару глотков и вежливо улыбнулся. - Очень вкусно. Ты сможешь совместить это в одном изваянии? Я слышал, ты лучший скульптор в Риме. Если не сможешь ты - не сможет никто. А за подделку я платить не желаю. Мне нужна моя богиня.
Вистарий: Осаждали две вещи: его сразу возводили в какой-то ранг, бОльший даже нежели озвучили. И... Его спрашивали, сможет ли он. Обычно ему говорили чего хотят и получали, но иногда, как сейчас, требовали ответа, сможет ли он создать нечто настолько прекрасное, насколько не в силах описать сами. Это в нем самом порождало сомнения. Да и о суровости смерти он был, пожалуй, мнения более лестного, чем о щедрости жизни, хотя ему никогда не приходило в голову на это жаловаться (он просто пробовал от одной сбегать к другой и неоднократно)... Он порылся в памяти и нашел то, что его успокоило и обычно успокаивало тех, кто сомневался: - Если ты не узнаешь ее, ты просто пойдешь к кому-то другому и мы ничего не должны друг другу. С этой формулой он обычно переставал бояться не угадать. На табличке появились очертания женщины. В угоду Публию у нее не были слишком тяжелыми бедра.
Публий: Их было много - тех, которые могли быть её проводниками, слугами, они могли двигать созданное, копировть созданное, порой безупречно, но... её детьми были другие. По кивнул человеку, который сам не знал, что может порождать. Почти как бог. И... почему почти? Он мог не узнавать свою Кибелу, но через него она приходила в мир так или иначе. В любом случае он, Публий, знал Великую Мать куда хуже её детей. Приемыш, не имеющий её творящей силы, любящий её с безответностью сироты. С чего Вистарий взял, что он сможет узнать Диндимену, если увидит? - Договорились. А за гидрой придет... - По легкомысленно дернул плечом, - кто-нибудь с деньгами. У меня есть для неё прекрасная эскедра... - прошелестев мимо, он не удержался и добавил в прощальный взгляд лукавства. >>>резиденция парфянского посла
Вистарий: Отстраненность великая вещь. Вникни Вистарий и задайся он вопросом, о чем с ним шутят, бросаясь из страсти в безразличие а из веры в лукавство, и она все равно бы появилась, и была бы окрашена неприязненно, а там полетела бы а пол табличка, соскользнул резец и боги знают что еще соравлось бы. А так только несколько неспокойных ударов сердца прежде, чем линия повела за собой мысль и подменила суть этого беспокойства. Он оговорил заранее неудачу, но все равно боялся не угадать. Мешал неустойчивый образ заказчика, заслонял дорогу, которую Вистарий искал. Вера, перебитая лукавством. Страсть, сменившаяся безразличием без всякого перехода. Тревожило. Это было плохо. Хотя и лучше, чем могло бы... но Вистарий об этом не знал.
прислуга: >>>побережье Деревенский вилик вошел в мастерскую с опаской, как в храм незнакомого бога, и поклонился низенько, понимая, что "до вечера" - та ещё задачка. И, не зная как обратиться (не торговый же человек, не мастеровой), поступил как всегда поступает хитрый крестьянин - поклонился ещё несколько раз (спина не отломится) и "аве" уронил в пол. - Мой господин, Домиций Агенобарб, статую греческую из моря поднял. Не мог бы ты палец ей починить, и велеть подмастерьям почистить. Такая красота, самим трогать боязно. А деньгами не обидим... - и только потом, как о незначащем: - ...до вечера надо. На улице грохнуло, треснуло, и, по характерному хрусту, вилик понял, что вывоз навоза на поля ещё дня на два откладыватся - полетела ось. "Тьфу ты, с их капризами..." Но хоть статуя была цела - её уже вносили. Во всём великолепии обрамления из высохших водорослей и издыхающих мидий.
Вистарий: Когда так стоял вопрос, то выбирался всегда более срочный заказ, безоговорочно, и Вистарий пошел за внесенной громадой, как всегда не принимая в расчет подмастерьев. Громада была достойна греков во всех отношениях, но, обойдя ее завершенные формы и кое-где наспех, чтоб лучше рассмотреть, счистив морские наросты, вдруг с раздражением понял, что рискует отбить еще пару пальцев. Какие, в Аид, персеи, то бишь патроклы, какие герои, какие нахрен ахиллы - рука от готовой формы отлетала в иные пропорциональные каноны. Он шарахнулся по мастерской в поисках подходящего камня, не имея в виду сейчас никакой матери богов... Найди он слова, оказалось бы, что он прячется за женскую спину. Да, его лихорадило. И эти каменные двое после утреннего посетителя были настолько неприятны, что руки искали забытья и гармонии, не считаясь ни с необходимой полнотой бедер, ни с высотой, о которой он так и не осведомился. Речи не было ни о каком заказе. Так что камень оказался где-то на голову ниже среднего человеческого роста. Обхватив его талию, Вистарий вспомнил, что обязался сделать, и отправил двоих подмастерьев. Один был тот самый, что наносил на мрамор исправленную версию курионова надгробия. Ему можно было доверить пальцы.
Вистарий: Камень не всегда подается с первого раза. Но, бывает, он не подается и после. Сглаживая углы до укутанной формы, Вистарий с огорчением понял, что она не хочет быть, и, снимая крошку, вдруг обхватил ладонями за предполагаемые плечи. Сел боком на табурет, путавшийся под ногаим, склонился головой и гладил, гладил бесчувственный камень как испуганного ребенка, закрыв глаза, согревая дыханием, которое, утихнув вслед за сердцебиением, иногда вздрагивало беззвучным утешительным словом.
Гней Домиций: >>>Термы Чем ближе он подходил, тем ярче горели щёки - как будто скульптор по одному взгляду на статую мог понять кому она предназначается. "Я же куплю статуэтку тётушке... вполне женский подарок" уговаривал себя Гней, но щеки предательски не хотели гаснуть. Справился он с собой только веля рабу: - Доложи - Гней Домиций Агенобарб, - по привычке держать лицо, произнося это имя.
Вистарий: - Кто? аааа... - он отвлекся от камня, в котором искал огорченное девичье лицо, такими ласками, словно поднимая его навстречу взгляду и поддерживая, как поднял бы купленной рабыне, если б смел. Если б мог думать, что это убедит ее в безопасности. Хотя бы. Или сотрет воспоминания. Хотя бы... - проводи, ахеи наверное готовы... Готовы? - он ищуще взглянул на доложившего, (тот пожал плечами с выражением лица "а как иначе", и отвел юношу к очищенной от посейдонового дерьма статуе), и вернулся разглядывать пальцами пока неуловимые черты. Только переменил положение ног, поскольку давно сполз с табурета на корточки.
Гней Домиций: Скульптор, видимо, был занят, и Гней не посмел мешать ему вопросами, хоть после первого же взгляда на любовников, лишённых завесы воды и водорослей, хотелось задать тысячу... или хотя бы один: "ты тоже видишь как бережно он его держит, словно живого?" который он, конечно, всё равно бы не задал. Но увидев скульптуру в вечернем свете, Гней понял, что отсылать её сейчас - безумие. Ночь проглотит половину великолепия. И, не отрывая взгляда, он спросил куда-то за плечо: - Мои слуги заберут её завтра ранним утром? Расплачусь я сейчас. А ещё я хотел бы купить статуэтку, не слишком высокую, что-нибудь такое... без воинов, женщине в подарок.
Вистарий: Ноги все-таки затекли, и от перемены положения удобней не стало. Вистарий поднялся, не отрывая от нее глаз. Сейчас же к нему подошел раб и что-то заговорил о деньгах, а он все думал, как сделать ее счастливой, будто для этого не достаточно было вырезать в камне улыбающиеся глаза. За шторой бродил молодой человек с точеным, смутно знакомым лицом. Вистарий улыбнулся и узнал, не смотря на то что юноша здорово повзрослел с момента их последней встречи. - Аве, Понтий. Ты пришел с отцом?
Гней Домиций: Гней удивлённо обернулся, ища глазами Салако по всей мастерской, пока не понял, что обратились к нему. По крайней мере улыбались точно ему. Сперва он подумал, что Вистарий близорук, но... как художник может быть близоруким до такой степени и работать? Он оторопело покачал головой: - Вистарий, я полагаю? Аве, и прошу прощения за поздний визит, в сумерках несложно обознаться, я Гней Агенобарб... - пока он подбирал вежливые слова, стало совершенно очевидно, что в мастерской света предостаточно.
Вистарий: Салако всегда шутил неожиданно и зло, хотя трудно было представить себе, чтобы и в этом возрасте... и Вистарий почти поверил. Ожидание, с которым он уставился на пришедшего, потихоньку прояснило временнЫе пропорции: дети не взрослеют так быстро, чтобы за один день из мальчика превратиться в юношу. Во всяком случае, не внешне. И он опустил голову, прикрыв ее рукой и сокрушенно, полувопросительно согласился: - Да... - не зная, что еще добавить, извинения или оправдания.
Гней Домиций: Увидев, что хозяин дома смутился сильнее чем он растерялся, Гней предпочел сменить щепетильную тему с улыбкой: - Все патриции друг другу родня, мы Стервиям тоже приходимся... только я не помню кем. А я пришел не только за греческой статуей, но ещё и выбрать подарок тётушке, на которую совершенно не похож и, увы, не могу придумать чем её в этот раз порадовать. Она любит скульптуру... - Гней ещё раз, уже внимательней, обвёл глазами мастерскую, чтоб показать какую примерно скульптуру любит тётка, но увидев гидру сказал только: - Оооо... - и вслед за этим вырвалось совершенно искреннее, - она прекрасна! - но тут же опомнился, смеясь, - тетушке, конечно, такое не подаришь... напугается ещё, она же как живая!
Вистарий: - она... ее обещали забрать... - неуверенно сказал Вистарий, думая о том, не треснет ли камень. Потом опомнился: - Ей нужно большую? Маленькую? - на фоне ощущения, что "нужно что-то красивенькое". - Здесь... не все. Пойдем, в перистиль, - и пошел, не оглядываясь, через занавеску, за которой пряталась его сегодняшняя печаль. Там стоял двойной, розово-синий, свет, Вистарий резко перечеркнул его парой длинных шагов. В перистиле плелась трава, у некоторых колонн стояли фигуры. Уже полностью облитые вечером и потому уже не синие. Цветные и неокрашенные. - Там есть еще, - в кубикулах и гимнасии, который никогда по прямому назначению не использовался. Мраморные, лепные и литые.
Гней Домиций: Шел Гней не быстро, любуясь, удивляясь, и, конечно, в глаза бросалось большое, слишком большое для подарка в женскую кубикулу. И он остановился чтоб специально отыскать поменьше... никак не ожидая увидеть лошадку меньше ладони с доверчивой мордой и заинтересованными ушами. - Ух ты! А можно это? Для младшего брата... - пояснил зачем-то, хотя честно говоря такое хотелось самому. Но не солидно как-то в таком предлегионном возрасте, к сожалению.
Вистарий: Он и спрашивал как Салако. Правда, спрашивать стал после того, как попал под горячую руку, за что до сих пор было угрюмо неудобно. Да, и потом: у Салако были светлые волосы. Еще месяц... неделю назад. Кажется. - Да, конечно, - сказал Вистарий и подумал, что если греков заберут завтра утром, то, скорей всего, это будет все же Агенобарб. Хотя Потния навестить стоит, чтоб на Салако посмотреть.
Гней Домиций: Гней благодарно кивнул, даже не спросив о цене, продолжая осматриваться и понимая, что окончательно сбит с толку. Он привык к художникам отирающимся в Золотом, не только советующим "а вот к этому случаю я бы порекомендовал...", но и откровенно всем и каждому сующим в нос свои шедевры без всякого повода. Вистарий ничего не советовал, не навязывал, и глаза разбегались, и что купить Гней решительно не знал... но ему здесь очень нравилось. И нравился этот, робкий с виду, странный мужчина, который не сказал двух слов и, кажется, мыслями был вообще не здесь. Но Гней с ним уже знакомился, знакомился ближе, чем с некоторыми из тех, кого знал много лет. Так, глядя на своего отца, он видел не невзрачного невысокого сухонького старика, а гордого, мощного, стремящегося вверх человека вне времени, похожего на арки акведуков, которые он возводил. Точнее - это они были на него похожи, порождённые волей и смелостью создавшего. Гней обошел всё молча, подолгу стоя перед некоторыми скульптурами, с равнодушным вниманием оглядывая другие... Вторых было гораздо меньше, молчание затянулось, но он его не замечал.
Вистарий: А Вистарию было неловко. Уже смеркалось, высокий гость не торопился остановить на чем-либо свой выбор, поторопить его Вистарий не смел. И только когда он понял, что разглядеть его лицо толком уже не может, огляделся и сперва вполголоса спросил огня. - Факелы! - крикнул, когда догадался, что его никто не услышал, - принесите факелы. Когда ногами раба вошел огонь, он осветил не только помещение. Стало окончательно ясно, что это не Салако, поскольку Салако, хотя и безотчетно, был недавно запечатлен в образе молоденького фавна, хитроватого и бессовестного. Фигурка паровалась с сатиром, лицо его тоже было донельзя узнаваемо, и Вистарий даже, пожалуй, потемнел лицом, вспомнив, как Квинт недавно напросился в гости...
Гней Домиций: Вистарий позвал слуг, света прибавилось, а Каллиопа, прорисовавшись из полумрака, манила взгляд и в ярком освещении. Только куда её - такую большую - в маленькую теткину кубикулу? А в саду и так заставлено... - Очень необычная получилась, - обернулся к скульптору Гней, - у неё такая полуусмешка, как будто она понимает больше, чем вдохновит сказать. Намекнет, но утаит от поэта. Я её возьму. Подарю школе, учитель должен оценить... О! Так вот же он! - засмеялся Гней, хорошенько разглядев лицо сатира. И чем больше узнавал, тем заливестей смеялся. Мелькнула даже мысль подарить сатира матери, но он отогнал её как злую - обидная бы получилась шутка. А рядом стоял Салако. Небольшой и очень удачный, бесшабашно играющий на дудке. - Вот и фавн для тётушки, - обрадовался Гней. - А дриады ему в пару не найдется?
Вистарий: - Дриады? - переспросил Вистарий и смутился еще сильнее. - Дриады нет... есть нимфа озерная... он провел гостя в угол и и добавил, хотя смутиться сильнее, казалось, уже невозможно: - Только она старая... Она была очень печальная, но Вистарий ее очень любил.
Гней Домиций: Генй с удовольствием пошел, долго рассматривал и нахмурился, наконец, не зная как поступить. Нимфа была очень похожа на тетушку, когда та доставала чей-то полуистёртый портрет и плакала над ним. Дарить ей такое было категорически нельзя, и в дом, полный женщин с не очень сложившимися судьбами, такое тоже ставить нехорошо - зачем напоминать лишний раз... Но очень не хотелось огорчать скульптора, тем более что озёрная нимфа была едва ли не лучшим, что он видел за последнее время. И Гней решил подарить её философу. - И эту возьму. Учитель говорит... не Квинт, другой, философии, - он очень постарался не покраснеть, - что поощряя искусства, мы поощряем лучшее не в современниках, а в потомках. Это всегда звучало так высокопарно... Но теперь я понимаю, что это просто правда. Я буду заходить к тебе ещё, Вистарий. Обязательно.
прислуга: >>>Идиоты из дома Ливия Куриона - Куды ты прёшь?!! Ты ей щас голову отобьёшь, твоя жопа на колу будет! И не тока твоя, куды прёшь говорю, повертай! Да в зад повертай, твою... - Сам иди в зад, ты ей уже всю титьку стер, управительнице нашей, рука-то в мозолях, бабы не дают... - Да положь! Полож уже её, баран, углом полож! - Аве, господин ваятель. Ливия Куриона экскис, вот.. хфонтан говрит... как его... из любого металлу, чтоб, значит, как сам прикажешь... - Ты че несешь? Не слушай его господин, не уродился он у нас, вот, значит стеночка, вот энту бабу со стеночки надо изобразить так вот, чтоб похоже, в любом мраморе, для фонтана. Фонтан мы городу хотим подарить, - закончил важно. - Любые деньги, приказано не жалеть, - добавил пыжась ещё сильнее.
Вистарий: Вистарий оглянулся и растерялся. Практически весь межколонный проход загораживали изрисованной углем поставленной на попа стеной два дюжих раба, за чьими спинами по мастерской в полном составе катались от хохота расползшиеся было подмастерья во главе с привратником. - Да, - сказал Вистарий, - да... Вот... Сюда прислоните. Ливию Куриону... о, боги. Как они ее дотащили. Грудь вовсе не была настолько стерта, чтоб Вистарий не мог ее угадать, даже в рваном факельном свете. Это был хороший набросок, но стоило позаботиться о том, чтобы ночью по нему не прошлась кошка. - Накройте, - воззвал он в мастерскую и, понимая, что хохот его заглушает, закричал яростно во весь голос: - Холст принесите! Голос не был сильным - Вистарий не ел с утра - но настроение дошло моментально. Веселье свернулось в хихиканье и кашель, подмастерье принес кусок требуемого и накрыл рисунок. Вистарий круто обернулся к юноше, сжимая энергично дернувшийся рот, будто в порыве что-то сказать, то тут же, так же резко, отвернул голову.
Гней Домиций: Гней всеобщим весельем не проникся. Сперва он перепугался, что увальни своей ношей переколотят стоящие ближе к дверям скульптуры, и даже чуть не рванулся держать кусок... стены??? Но, разобравшись что есть кому подхватить, шагнул поближе рассмотреть и теперь хмурил брови в попытке понять. Он даже почти не заметил перемену в Вистарии, естественную и понятную в обстоятельствах. - а... это точно Курион рисовал? Ничего не понимаю. То, что я видел на выставках... - Гней попытался подобрать вежливое слово, но оно звучало ложью и он сказал как есть, - мне не нравилось вообще. Не понимаю за что его хвалят. А тут... При взгляде на набросок почему-то вспомнилась младшая Валерия. И ещё - речь Ливия на похоронах. - Впрочем, я не могу судить, что я в этом понимаю. Вистарий, прикажи рабу записать куда что отправить и принять деньги, я и так злоупотребил твоим гостеприимством.
Вистарий: Вистарий внял и позвал и приказал. - Ничего, - ответил в свою очередь Агенобарбу, когда уже за ним записывали, и, возможно, вызвал недоумение. Больше всего сейчас ему хотелось сесть и осмыслить, похожа ли она, мельком виденная, на девушку, которую хотел высечь он сам. Потому что она понравилась, она задела. И он пытался понять, есть ли в той, другой, то, что его задело. Стоит ли учитывать, привносить. Будь он неладен, заказчик этот со своей Кибелой.
Гней Домиций: Он щедро отсыпал золотых "октавианов" из богатого кошеля, соседствующего на одном поясе с более чем скромными ножнами, и понёс неразрешенное недоумение домой, но не донёс даже до двери, при прощальном взгляде на греков задумавшись совсем о другом. >>>Дом Клавдии Минор
Вистарий: 25 авг к вечеру. Она однозначно не была ни Кибелой, ни вообще матерью. Больше всего она была похожа на дочь его кухарки - только Вистарий, даже когда понял это, полного сходства поддерживать не стал, камень улыбнулся другими ямочками, остался только общий костяк семейного сходства. Сходства более полного - хотелось, но лицо хранило такое робкое и вместе с тем такое явное счастье, что он боялся даже штриховку снять. От усилий, которых требовали мелкие и точные движения, болела вся кисть, болью неразгибающейся спины старого огородника. Вистарий отошел перекусить, и в этот момент прибыли в лектике какие-то гости. Распаренные, из терм, они искали женскую фигуру в портик "вот такого размера приблизительно, нет, не надо муз, просто красивая молодая девушка". Вистарий не мог ее не показать. Пока один бродил в перистиле, стараясь не высовываться на дождь, другой рассмотрел, спросил с сомнением: - А голова не великовата? - Нууу, - расстроился другой посетитель, не нашедший то по размеру, то по степени обнаженности, - неееет, ну у нее же живот, это же безобразие. Его можно как-то стесать?.. грудь, правда, уже не добавишь... но ладно... Когда она будет готова? И, выслушав приблизительный ответ с сомнением осматривающего живот Вистария, зашел с другой стороны и возмутился: - Почему она улыбается? Она не должна улыбаться. Не улыбаются они, когда их продают!.. Так! Так улыбаться можно потом, но тогда не эта поза. Улыбку исправить проще, не так ли? Мне подойдет такая. Только слегка подправить. Вистарий все еще думал о голове - голова и в самом деле была большая, как и у девочки этой эвксинской, особенно с ее маленькими круглыми плечами, и вся эта тирада про живот и грудь даже как-то пошатнула в уверенности, но улыбка? Вистарий посмотрел на посетителей со странной смесью вины и упрямства в душе. Он не знал, что сказать им. Он перевел взгляд на неоконченную фигуру и увидел, как она стоит, полная робости недавно ставшая женщиной, опустив глаза и с чуть заметным напряжением сдвинув коленки, и в горле застряло. Они, двое, подтвердили давнее сомнение, что такое счастье возможно... Разве можно любить мужчин? Как вообще женщины любят мужчин? Ком превращался в нож. К глазам и носу подступала волна. Ему никогда этого не видеть. - Нет, - сказал он хриплым шепотом и вышел из мастерской, предоставив этим двоим думать что заблагорассудится.
Вардусья: >>>пригородная латифундия Клавдии Сагиты - Ат ты ж, блядь, длиннота! - с порога поприветствовала общество Вардусья, отряхая прилипшую ко всем местам насквозь мокрую тунику. Подобрала подол и выжала под кустик. Она никогда не носила длинное, за исключением тех случаев, когда шла, поутру, накануне боёв, приветствовать патроншу. Сегодня пигалицу унесло на подримскую латифундию и, пока туда-обед-обратно, отпущенницу окатило грозой так, что она почти пожалела, что возвращалась не по Тибру вплавь. Двое из трёх мужиков, бывших в перистиле, уставились на облепленное, Вардуся распрямилась, оглядев сверху вниз, дотянула угол губы почти до уха в дружелюбной усмешке и определила: - Не допрыгнешь. А я не наклонюсь подобрать. Лица мужичков прокисли, один открыл было рот, но второй пихнул его в бок и что-то нашептал на ухо и оба с каменными рожами спешно вымелись. Она повела плечом и обратилась к оставшемуся: - Слыш, мил человек, хозяина позови, дело к нему.
Вистарий: Вистарий не знал, как их выпроводить, поплетшихся за ним в перистиль... "Есть тут кто-нибудь?.. Слуги... Слуги..." Но никого не было, все, включая подмастерьев, собирались ужинать, и он не знал уже, куда метнуться, когда позади раздался голос какой-то бабищи, и моментально отлегло. И бесследно отлегло, когда он обернулся и увидел, как эти двое переглянувшись исчезают. - Я хозяин, - сказал он тем же хриплым шепотом и сдержанно прочистил горло.
Вардусья: - Вистарий-скульптор? - уточнила, дивясь, как такой - каменюки ворочает. - Если ты, то посылочка тебе. Десять тысяч на поддержку благородного искусства от высокородной, прекарсной, щедрейшей.. ну, всё такое, сам знаешь... Калвдии Майор, - отрапортавала бодро. Сняла с пояса увесистый кошель, легко подкидывая на ладони: - Положить куда?
Вистарий: Вистарий оторопел было, но в животе у него заурчало, возвращая окончательно к жизни, и, смутился. Ослабшее, разгладившееся лицо не успевало за внутренним состоянием, только скулы окрасились, и, сглотнув, он протянул руку, кивнул: - Да, Вистарий... Там ужин, готов, все уже ушли... если угодно... со мной... - не зная, как выразить ощущение, что великую и прекрасную надо чем-то благодарить, и она ожидает, видимо, благодарности более весомой, чем слова. Но чему он, безусловно, научился у Понтия Стервия, так это тому, что приходящего надо накормить.
Вардусья: - Это кстати, - кивнула Вардусья, улыбаясь ещё дружелюбнее - не чванливый отпущенник оказался. - А я уж думала на пустое брюхо помирать пойду, до заката в казармы не успею, а после заката нам жрать нельзя. Пристроила кошель в ногах у двух борцов, подняла взгляд и отошла, возмущаясь в лицо тому, что покрупнее: - Да куда ж ты прёшь?! Ещё б яйца ему почесал! Он же бок открыл! Эх... - отошла ещё, сверилась с ощущениями, уверенно обернулась к скульптору: - Этот победит, - ткнула пальцем в молодого, - он его щас за шею, об колено и от рожи одна лепёшка.
Вистарий: Вистарий покосился на кошель и пошел в кухню. Он еще спорил, с тем, что не большая все-таки голова, а камень неотесан, в волосах, и тесать его не хочется... Все равно живот, и никто не купит, можно только сошлифовать штрих а там, в ногах, пусть как из скалы, и прическу - зачем? Медея всплеснула большими полными руками и заворчала: - А я тебе в кабинет послала. Опять, думаю, камни грызть будет до самой ночи... Иди, иди в тириклиний отведи, принесут все. А ты, с тебя тоже будет резать амазонку какую? Вистарий нашел глазами вилика и послал: - Там деньги, от Клавдии Майор. Десять тысяч. У борцов. и послушно поплелся в триклиний.
Вардусья: - Ты чего, бабонька, из дому не выходишь? С меня не срежешь, - хохотнула Варьдусья, чьи портреты перед играми красовались едва ли не на каждой римской стенке. - Один дурак, правда, Ахила за прялкой с меня лепил, а отлили, глянули - кадык-то позабыл. Срамота... И, махнув рукой, пошла за хозяином дома, не смущаясь разводами на полу - текло с неё как с водопада.
Вистарий: Подали, обогнав. Медея уже и расстаралась, бурча, что господин опять не обедал, и огромное покрывало принесла и не спросясь на пришлую набросила, едва та уселась: "промокнись." Вистарий не знал, что говорить - знал, что надо что-то, а что... Глупость была эти обеды в триклинии, он всегда ходил на кухню, а Медея бухтела "уважать не будут".Ел и чувствовал себя не в своей тарелке: и гостья такая же, не из господ, и он не понимал, зачем это все. - Вардусья, - вспомнил вдруг, и запоздало улыбнулся ее рассказу об Ахилле без кадыка. Улыбка так и осталась, пока он смотрел, любуясь ее силой, видя, как она об колено лепит мужские лица в лепешку. И отчего-то не жалел ее шрама на лице. Вино деловито разливала медеина девочка. - Принеси папирус, - сказал ей Вистарий. - И доску... И, в след уже: - И уголь...
Вардусья: - Да не хлопочи, - ворчнула Вардуся, но промокнулась, чтоб ложе не марать, и скинула тут же. Села, по привычке подвернув под себя ногу... длинная туника сделала, по подолу, "хрясь", гладиаторша "эть", и подтвердила: - А то. Она самая, - понаблюдала как льёт молодая хлопотунья и остановила: - Эй, милая, разведи-ка мне как девке, мне завтра против скифки стоять, оно, конечно, не амазонка, нету никаких амазонок-то, но тоже, говорят, не промах. Широко улыбнулась на требование угля, но ничего не сказала, давно привыкнув, подумав только, что видно опять Паллдау сделают.
Вистарий: Девочка принесла все; доску, правда, не обычную, чтоб подложить, а вощеную, да и стилус не забыла. И Вистарий перевернул воском вниз и подпирая лист, придерживая чуть скручивающийся край, попытался поймать эту улыбку. Как у рыбачки... с острогой. Как у крестьянки у колодца, только что поднявшей бадью, и готовой окатить. Только неуловимо старше и... свободней. Откуда было столько счастья в этой широкой улыбке, перечеркивающей шрам?.. откуда, даже когда углы не поднимались до симметрии?.. Вот только губы были сложены как у серьезного ребенка и брови в строй, и - тут же, молнией пропоров хмурость лба, так смеются от радости, а не тогда, когда смешно... Скифка? А она любила мужчин?.. Вот она знала о жизни все. - У тебя есть дети? - спросил Вистарий.
Вардусья: - Сынков двое, - гордо сказала Вардуся, прежде чем подумала к чему такой вопрос - обычно спрашивали совсем другое. - Да не бойся, без мамки не останутся, я её уложу завтра, скифку эту. Можешь на меня ставить, чтоб мне с места не сойти, - и сошла, точнее сдвинулась едва не вместе с ложем - до ближайшей вкусности. Не казарма ж, никто не смотрит, не нудит "не диетическоеее". Откусила приличный шмат жареного, приложилась к киликсу и усмехнулась, мотнув головой: - Неаполь Скифский... где хоть такое, далече, не знаешь?
Вистарий: Она ответила больше, чем он спросил. Она подменила саму суть вопроса. "Сыновей нельзя не любить", - подумал Вистарий. Но чему ей было радоваться? Тому, что она уложит скифку? Она любила жизнь, просто любила жизнь. Этого Вистарий словами понять не мог, но именно это притягивало к таким, как она, любившим жизнь за всех, и за Вистария тоже. Когда он смотрел на нее, он не понимал, как могли не удаваться его попытки к бегству. Он бы сейчас бежал. Но сейчас он и так не был связан. И рука торопливо старалась запечатлеть, ее гордость. Ее детски серьезную уверенность... которой Вистарий не чувствовал. А потом он яростно перевернул табличку и врезался стилусом во всю глубину воска.
Вардусья: - Не выходит? - посочувствовала Вардусья. - Ничего, выйдет. Видал как меня на стенках насобачили? Как будто мне Алеф Гора рожу молотом своротил... умельцы, - поржала в киликс и махнула девчонке - ещё, мол. - Только спокойно сидеть не проси, вкусно у тебя и богато. С такой кухаркой и без хозяйки жить можно. Хозяйки в доме явно не наблюдалось и Вардусю это устраивало, а то некоторые хозяйки дергались, а ей оно надо?
Вистарий: Она утешала, она с ним говорила как с сыном, а сколько ей лет? - Там... - вспомнил он чудом, - на востоке. На другом море, Эвкинском. Неаполь Скифский. Маленький Салако... Воск, вздыбленный в рельеф до предела, смеялся диким и добрым смехом... Мощь его напоминала морской вал. Без шрама это была не Вардусья. Но без шрама она была и не Кибела. Вистарий отложил табличку и налил себе. Девочка посмотрела с материнской укоризной.
Вардусья: - Далеко, - уважительно кивнула Вардусья, - я дальше Регии что в Бруттии не была. Не нанимали пока. А она вишь - приехала. Славы хочет. Что ж, слава дело такое... А в Регии-Юлия красота. Говорят, ещё греки строили, назад тому семь веков, если народ не брешет. Как подумаешь сколько нас на тех стенках было... И налегла на овощи, спокойно отложив мясо. А когда хозяин себе налил, тоже подняла киликс: - Ну, за мастерство. Чтоб получалось, - не за славу же, что в ней.
Вистарий: Вистарий выпил и остановился. Глядя на то, как она ест, заново разглядывая мимику. Мастерство... у нее было свое мастарство, неудачи которого оставляли видимые следы. Нет, не вода - скорее дерево, разрушающее своим ростом камни. Со следами спасовавшего топора на коре, со срубленными сучьями, битое молниями, и все такое же же могучее и живое. Вырвать такое - только урагану. Со стадией земли, в ширину и глубину, которую ухватили корни мертвой хваткой. Глину бы. Сейчас. Но не сюда же. - Ты... Можешь побыть здесь, еще немного? В мастерской у меня?
Вардусья: Вардусья сдвинула брови, посмотрела в лицо, но не найдя в нём ничего такого, никчемушного, согласилась: - Отчего ж, могу, - улыбаясь на стол, - только это пусть туда несут, не доела я.
Вистарий: Девчонка сгрузила на большой поднос все что стояло перед могучей гостьей и попыталась отволочь в мастерскую. Поняла, что не дотащит, сняла верхние тарелки и кувшин и понесла так. И Вистарий уже разворачивал мокрое тряпье, в которое были завернуты приготовленные подмастерьями вымешанные куски глины, уже мял, а девочка все бегала. - Сними это, - велел Вистарий, бесцеремонный, когда дело касалось работы, - не садись. И прошелся по мастерской волчьими глазами, вонзил аршинную проволоку в ком и облепил ее другими, швыряя взгляды коротко и часто, как дротики. Не нужно было всех деталей, всех шрамов, всей мимики. Нужна была эта сильная ухмылка нагнувшего жизнь до двух сыновей человека. И мертвая хватка корней. Кто спрашивал его на днях, есть ли у него дриада? Глина шмотьями корявилась по мускулатуре, шрамами проходили по ней следы пальцев. Он бросал взгляды в лицо и видел ее всю, снимая воспоминание о ее улыбке в отсутствии этой улыбки, не зная, как заставить ее снова смеяться, угадывая природу этого смеха в движении всего ее тела.
Вардусья: Вардусья прихватила кувшин и пошла куда попросили, рассматривая по дороге. Постояла перед девчонкой, улыбнувшись понимающе "эх, молодуха...", полюбовалась на откормленного крылатого младенца, а чудище даже кругом обошла, разглядывая: - Славная животинка. Дерзкая, - и похлопала гидру по крупу, как отпускаемого пастись коня. На требование раздеться Вардусья усмехнулась: - Хех, - и спокойно сняла, а на "стоять" возмутилась: - Стоя есть чтоль? Ну боги с тобой, валяй. Оно и на бегу, бывало, приходилось. Она и теперь подхватила какой-то кусок и спросила, жуя: - А в бою-то меня видел?
Вистарий: Он видел, возможно. С тех мест высоко над ареной, что были отведены таким как он. Иногда спускался, безжалостно изучать тела, порой растерзанные уже, и лица, искаженные болью. Он мял в руках мышцы и обдирал кожу с остывшего трупа. Его ненавидели внизу, но он, если и знал... он платил, и ему было безразлично. Он хотел бы взглянуть на бои вблизи, но никому не догадался еще сказать об этом, когда возникала такая мысль, чтоб провели в нижний ярус. - Не знаю, тебя или нет, - ненадолго погрузив взгляд в память, ответил он хмуро и забыл об этом, чтоб не заслоняло нужного. Жующее лицо выдавало свою мускулатуру. Он наблюдал, не отводя глаз, и наощупь выстраивал маску смеха. Он не любил только смотреть на женщин на арене.
Вардусья: - Не любишь бои значит, - хмыкнула Вардусья. - Театр, наверно, любишь. Да, в театре, конечно, красивше. Уложу скифку - пойду Трою смотреть. Она прихватывала то с одного блюда, то с другого и, пока всё не рассмотрела что вокруг стояло, не обращала на скульптора внимания. Но когда смотреть уже стало не на что, стала следить за его работой. Понаблюдала и расхохоталась: - Я всё одно что патрицианка - пришла посмотреть как гладиатор по чурбану работает. Что, к чему, чего он там деревяшку рубит - нихрена не ясно. Покажи дураку полработы...
Вистарий: Любил ли он бои... Совершенно ясно, что театр им проигрывал. Не боям, нет. Движению. Дикой его непредсказанности. Он еще не любил разговоров и музыки: уставал. Можно было высидеть пьесу, если связанность событий увлекала, можно было любоваться собеседником, если он не требовал ответа слишком часто и настойчиво, а с этим было сложно, собеседникам нужен был не просто ответ, а желаемый, загаданный... Вистарий редко испытывал счастье попадания... Так вот театр был хорош тем, что оставлял возможность думать что вздумается, и уйти, когда наскучит. Уходил он, бывало, и от собеседников, часто опасаясь, что не дотянул в учтивости. Он серьезно посмотрел на нее, холодно изучая смех, ответил: - Нет. Нужно было пояснить, что именно. - Не люблю театра. Начерно слепленная рожа улеглась в обе ладони, Вистарий придавил симметрично, отнял руки и удовлетворенно, незаметно для себя, признал: - Боев не видел вблизи... Нет. Видел когда-то... немного. И внимательно - или отрешенно - положил на слепленное лицо взгляд, как до того ладони. Немного. Оставалось немного. Разгадка где-то блуждала уже, в какой-то складке глиняного мазка.
Вардусья: Она посмотрела укоризненно - как можно не любить театр? Усмехнулась: - Ну не ты один. То-то он пустой стоит, когда мы на арене. Вблизи не видал? Так приходи завтра, Сагита моя будет, проведёт тебя небось, вокруг неё всегда места много, бабы-то высокородные на каждая рядом сядет, особенно если она с дикаркой своей.
Вистарий: Он так собирался идти, да... не думалось, где и как он будет искать дарительницу, да и найти ее - значило что-то обязательное в таких случаях, нет, он, может, и согласился с советом сейчас, но вряд ли последовал бы ему. Все это было завтра, и ничего кроме тягости планов, отвлекающих мыслей, не значило. Он колебался, между дриадой и живой женщиной. Смех, в самой Вардусье напоминающий ветер в кроне, лепное лицо возвращал к натуре. Он внимательно стер глиняные заусенцы. Чуть сгладил резкость носогубной складки с одной стороны. И она засмеялась. В незаметном глАзу несоответствии двух половин лица, отстающих во времени напряжений мышц лба, опережающих - шеи и всколыхнулась волна смеха. Он приложил пятерню к грудной клетке, выдавив выдох. - Всё, - сказал он. Большего добиться сегодня уже не мог - кисть правой руки все еще отдавала болью. И ужин... не восполнил промежутка меж ним и завтраком. Отоходя в сторону, он не отнимал взгляда от наброска. Скатывая с ладоней глину, он перевел, наконец, взгляд на женщину и отрывисто поблагодарил. Смеркалось. Дождь пах и желтел, как срезанные цветы в кувшине. Глаза смыкались. Иногда он видел то, что видели в его работе другие, и чувствовал необходимость оправдания. Но только опустил голову.
Вардусья: - И тебе, за ужин, - отозвалась Вардуся одеваясь и добавляя "на дорожку". Смотреть что там наваялось она не стала. - Бывай, Вистарий-скульптор. А "дорожка" была неблизкой - в пригород. На дорогущем римском жилье Вардусья экономила живя в гладиаторской казарме, считая что гладиатору много места не надо - было б куда тело кинуть отдохнуть и поесть где. Дождь ничем не отличался от сотен дождей до него, и размеренному бегу, на который она перешла сразу за порогом, не мешал. >>>Людус Микена>>>амфитеатр Марцелла
Вистарий: Ужин дожевывался медленно, под разглядывание устричных раковин, пока не надоело мельтешение огня в глазах. Смерклось быстро. Девочка прибирала со стола, и Вистарий смотрел, сверяя ее движения. Нет, не было достоверности. Если б была у этой сестра - была бы, возможно. Или, что хуже - если б существовало на свете такое счастье. Но это тяжело было держать в голове, оно и заменялось мельканием рук. К себе он огня не взял, в темноте ложился, долго искал под веками образ - щедрый как жизнь и суровый как смерть. Кто-то вошел, как всегда с кувшином на утро, поставил кувшин и сел на ложе. Вистарий открыл глаза. Девочка подтыкала одеяло. Он разглядывал ее силуэт, пока не почувствовал жар - резкий в груди и тянущий в затылке. - Уйди! - звонко крикнул, резко вскидывая руки из-за головы, - уйди! - прохрипел сдавленно, уже опираясь на локоть и шаря ступнями под ложем, чтоб встать. - Где мать? - прорычал еле слышно. Девчонка отшатнулась, сжалась и убежала. Он вскочил, но не вышел. Постоял немного и сел на постель, сгорбив спину. И нескоро, но снова лег. Медея не пришла.
Вистарий: 26 авг утро... Утро было тяжелым и поздним. И не вызывало желания подняться, пока не согрелось. Это сбросило с него одеяло. Из-за Медеи он не хотел идти завтракать, но ноги принесли в кухню: когда не было вдохновения, такие вещи происходили сами собой. Умей он анализировать, он мог бы увидеть, что она сердита на него не меньше, чем он огорчен. Он с сожалением подумал о вчерашнем совете Вардусьи - обратиться к Сагите, слегка забеспокоился и с трудом оделся к выходу: поначалу он пытался найти что-то соответственное... но, по мере создания образа становясь все более хмурым, под конец ободрал с пальца кольцо едва ли не ценой ссадины. Он отнюдь не был уверен, что кого-то о чем-то попросит. Но все же вышел с надеждой, выражающейся в точной и близкой картине боя перед глазами. >>>>>>>>амфитеатр марцелла>>>>>>>>>>
Вистарий: 26 август вечер из амфитеатра>>>>>> Глина послушно повторяла штрихи мышечных волокон, таким он и оставил набросок. Немного продолженная шея тянула за собой домыслить остальное тело, но глины на такую громадину не набралось бы, тем более готовой, мятой и прочищенной. И он, отужинав, ушел спать, не замечая медеиного настроения, а голова тигра еще полночи вываривалась на кухне в самом большом котле.
Эмилия: 27 авг утро Дом Маруха, он же ювелирная лавка >>>>> Здесь стоял совершенно необычный запах, который Эмилия сразу же вдохнула полной грудью. Сегодня был удивительный день, наполненный воспоминаниями о тех временах, когда Лия и ее мама совершали покупки и любовались творениями одних из самых интересных, на взгляд Эмилии, людей. Но если после смерти матери к Маруху девушка заходила, то у Вистария она была впервые с тех пор. За это время Эмилия слегка подзабыла, где тут что находится, а потому теперь неспешно шла, озираясь по сторонам и пытаясь обнаружить что-то знакомое.
Вистарий: 27 авг утро Сон был страшный. Белая бабочка качалась в дверном проеме так легко, что казалось, давно засохла в паутине с вывернутыми книзу крыльями, но когда Вистарий ее снял, он знал, что она живая. Просто провести рукой над нею оказалось недостаточно, пришлось намотать невидимую нить на кулак, и она врезалась до сока. Держа тремя пальцами безжизненное насекомое, он почти ничего в них не чувствовал. А нож пришлось опробовать на ногте, прежде чем на нем же ювелирно точным усилием перерезать тонкий блеск. Но крылья в нем и остались, точно паутина и сохраняла целостность формы. Надеясь, что все еще можно починить, Вистарий сложил обрывок папируса вчетверо и спрятал в него слабо шевелящиеся детали, чтоб отнести домой. Психею можно возродить, ведь это не тело... может быть, когда она срастется, Вистарий узнает, чья она. В таких прочных путах как правило хранятся заколдованные наследники. В мыслях он не заметил, как оказался в школе. Все ждали философа, и Вистарий сел среди молодых людей, немного растерянный - он не понимал, почему здесь, но доверял приведшим его сюда обстоятельствам. Философ еще не пришел, как рядом с ним села незнакомая молодая девушка и, улыбаясь, сказала: "это я". Вистарий взволновался от того, что наследник оказался так близко, но еще больше - от того, что так и не узнал, когда проснулся, сохранит ли психея крылья. Наяву он был уверен, что все пропало. Зато с Хоносом было все предельно понятно. Набросок вышел живой и просился в материал. Первая мысль, которую ни смотря ни на какие гадания отвергли бы понтифики, отошла на второй план, и ее придавило, как фигуру, изображающую в ней честь. Это было немного неприятно, но светильник, который вышел бы из новой мысли, однозначно всем угодил бы. Вистарий сел писать в дом Клавдии Цеки, но не мог досконально сформулировать мысль, а потому ограничился тем, что попросил Гнея наведаться. Отправлять было отчего-то неудобно, может, потому что он спутал Агенобарба со Стервием, а может потому, что так до конца и не поверил. И когда позвали в таберны, он пришел, радуясь случаю отложить отправку. - Аве. Но говорить всегда было сложно. Простой вопрос, который он слышал в любой другой таберне "чем тебе помочь?" представлялся предельно грязным - будто человеку нужно, чтоб ему помогали узнать, чего он хочет. Особенно посте такого сна.
Эмилия: - Аве, - негромко произнесла Эмилия и кивнула. Здесь почему-то всегда хотелось говорить тихо. Вистарий почти не изменился, она его сразу узнала. Этот взгляд, эти плотно сжатые губы и кисти рук, которые сами были будто сделаны каким-то невероятно талантливым мастером. Она дружелюбно улыбнулась и отвела взгляд к работам, не желая смущать Вистария своим вниманием. Взгляд ее восхищенно скользил от одной скульптуры к другой, следил за плавностью линий, разгадывал эмоции и порывы. Наконец, она остановилась около небольшой, но изящной женской фигурки. Она казалась настолько хрупкой, почти невесомой, но выполненной так тщательно. Эмилия склонилась над фигуркой, присматриваясь к чертам лица. Почему-то они ей напоминали о матери.
Вистарий: Вистарий забылся, наблюдая гостью так, как она сама наблюдала его работу. Продолжал тревожить подбор камня. То, что он набросал, было похоже на небольшой жертвенник, к которому не пускают мотыльков. Тревожило это вдвойне, поскольку за жертвенниками стоят боги, а Кибела... "Покажи мне ее... это не та давка с толстыми ляжками..." Предположим. Допустим, Вистарий действительно ее увидит. И, если сейчас он испытывает сложность в камне для Хоноса, хотя что там особенного - лишь бы цвет потом втереть прозрачно, охрой затонировать тело, вставить в идеально отполированные белки самоцветы, оставить матовую белизну крыльев в ладони, отгораживающей от огня - как хорошо, что у этого раба такие изнеженные руки! - то что с богиней?.. Замысел путался во сне, как в паутине. Не дан ли ему сейчас Хонос, чтоб собственную душу удержать от огня, в каждой женщине светящегося сквозь ткань, сквозь взгляд и даже - даже - сквозь те самые толстые ляжки. Вистарий спохватился, что смотрит на гостью нехорошо. Сквозь ткань и даже сквозь плоть. То, что смыкало челюсти тигру, было и в этом лице. Вистарий дернул головой, но взгляд не отвел. Она рассматривала изваяние и выигрывала у него, как в кости. Как бой выигрывает у комедии. Тончайшей складкой в углу глаза. Предсказанием возраста. Выбившимся локоном.
Эмилия: Будто почувствовав взгляд, Эмилия оглянулась. Спокойно улыбнулась Вистарию, на самом деле слегка смущенная тем, что ее застали врасплох. Наверное, нужно что-то сказать... - Прекрасная работа, - произнесла мягко и негромко. - Видна рука талантливого мастера, который в каждое свое творение вкладывает душу. Все еще улыбаясь, она снова отвела взгляд к фигурке. Линии были настолько плавными и притягательными, что рука так и просилась повторить их. Эмилия потерла свое запястье, чтобы хоть как-то унять это желание. "Отцу бы понравилась", - подумала она, медленно отходя от скульптуры. В голову пришла безумная мысль: что, если попросить Вистария создать бюст матери? И ведь у нее есть ее портреты, некоторые даже очень похожие. Хотя, конечно, было бы неловко показывать свои неказистые работы такому мастеру...
Вистарий: Несколько готовых формул. Как приветствие или прощание, никаких новых слов, никаких поисков, но тем они и пошлы: "Ты что-то ищешь? Себе или в подарок? В сад, в кубикулу, в кабинет?" - Можно, - сказал Вистарий торопливо, увидав, как нерешительно и нехотя отходит гостья от скульптуры, и сам удивился, поскольку все еще добирал в мыслях всякое: "какие боги хранят дом, в который ты ищешь?", что было уже почти шагом за грань, где все просто и распределено готовыми правилами. А этого позволения она, может быть, и не поймет, и взгляд Вистария засуетился по полу, будто разум обронил объяснение, роясь в обязательных, но обременительных вещах. Будто тогу на руке удерживать, при этом ища рассыпанный в траве жемчуг.
Эмилия: Взгляд Эмилии почти сразу упал на бюст мужчины. Гордо поднята голова… Но нет, скорее, не гордо, а с вызовом. Обществу ли, обстоятельствам? Помнится, брат так любил часто поднимать подбородок, когда отец отчитывал его за что-то. Эмилия непроизвольно повторила движение головой и печально улыбнулась своим воспоминаниям. Мужчина был, как живой. Будто и на самом деле существует та Медуза Горгона, которая превращает людей в камень. Складки у губ и между бровей, мелкие морщинки у глаз… И вот, пожалуйста, читай с лица историю о том, кто бросал вызов. И кто же? Смертный или бог? Отходя к следующей скульптуре, Эмилия задумалась, как бы она сама выглядела, если вдруг кожа стала мрамором. Было бы в ней что-то, что цепляло взгляд так же, как и в этих фигурах? Что-то, кроме красоты… Вистарий был ближе, и она немела от того, что нужно было сказать. Ведь хотелось говорить вовсе не о покупке. Ей казалось, заговори она о деньгах, как тут же исчезнет вокруг эта таинственная атмосфера чуда. Будто услышав звон монет, душа тут же покинет все эти изваяния. И они будут стоять пустыми скорлупками. И Эмилия оттягивала момент, как могла. Лишь взгляд кинула, говорящий как будто «позволь насладиться еще этой магией». Но увидев, как мастер растерян, спешно заговорила, голосом оставаясь спокойна: - Та фигурка, - Эмилия посмотрела в сторону первой своей находки. – Она чудесна. Я думаю, мой отец был бы рад такому изящному подарку. И хоть еще ни слова не было сказано о цене, Эмилия почувствовала, как постепенно теряет связь с прежними ощущениями.
Вистарий: И что он сказать бы мог теперь, цену назвать? Он и назвал, сожалея, что сам вышел, а не оставил кого из подмастерьев разбираться в готовых формулах, и, как всегда, опасаясь, что просит много. Закрыл внутри себя Хоноса и наблюдал почти холодно с виду, как она внимательно смотрит, взглядом отмеривал ритм дыхания, пытался думать о щедрости жизни и это вызывало краску на скулы, поскольку щедрость и цена стояли рядом, и никак нельзя было расцепить это нескромное соседство, поскольку как мысль оно как раз и не осознавалась, даже не оформилось. Стыдно было разбирать это лицо, предполагая свойственные ему выражения, как тигриную морду, на мышцы и кости, пытаясь уловить эмоцию, которой он все равно не назвал бы, только приготовился сбросить - сколько? Динариев? И внутренне протестовал - почему? Он подарил бы в этот миг. После полученных накануне десяти тысяч ни за что.
Эмилия: Она тут же кивнула в ответ, соглашаясь с ценой. Торговаться? Не здесь точно. И не с ним. Мастер оценил свою работу и вложенные в нее труд и душу. И ей ли сбавлять цену, ей ли вообще оценивать в этом смысле? Нет, только благодарить и любоваться. Эмилия на мгновение задумалась, кто вселил в нее такое трепетное отношение к искусству? Вспомнила, как мать подбирала в дом скульптуры, заказывала мозаики и фрески... Как потом с братом разглядывали их, а тот увлеченно, взахлеб, рассказывал про них выдуманные истории. И каждый раз новые. В воображении маленькой Эмилии герои его рассказов жили бок о бок с домочадцами, общались между собой, вступали в бои, влюблялись. И через некоторое время Эмилия и сама начала придумывать для них приключения, вглядываясь в черты лиц и пытаясь понять, кто на что способен. Брат погиб, Эмилия выросла, а привычка...или любовь к такому развлечению осталась. Мастера ей представлялись в некотором смысле соучастниками этой игры. Да и сама она пыталась запечатлеть интересные лица, которые могли бы рассказать историю. Только вот никто, кроме нее самой, и не видел этих запечатленных лиц. Эмилия бросила задумчивый взгляд в сторону Вистария. Может быть, показать? Хотя бы спросить, не так ли они плохи? Может быть, даст совет, как поймать в волосах солнечные блики. Но вместо этого спросила, есть ли у него на продажу краска из желтой охры. Шийер ей хотелось писать желтым.
Вистарий: Наверное, следовало удивиться, для чего ей и почему она спрашивает у того, кто продает живопись, но он удивлялся ее согласию с ценой и только кивнул и пошел в мастерскую. Оглянувшись через плечо, когда понял, что ей не обязательно идти за ним, и она может остаться ждать, а он рассчитывает на то, что она пойдет следом... у него были готовые порошки, растертые подмастерьями, и он уже открывал и показывал, а необходимость искать слова еще держалась, и слова уже нужны были иные, а он только нашел зовущие: - Посмотри и выбери сама, домина. Он вспомнил почему-то в этот момент, что пол так и хрустит, неубранный - предмет вечного недовольства Медеи, гоняющей рабов за следы, растягивающиеся из мастерской мутносерой пылью, порой домазываясь до кухни. Писал он в перистиле или в полуразрушенных комнатах второго этажа над ним, где на доски не оседало, но не по этой причине - вдохновению цвета было спокойнее там. А сухие краски хранились в мастерской, закупоренные плотно, и за их нетронутой чистотой следили младшие двое - никому неохота быть поротым. Вистарий иногда выкрашивал, составляя оттенки как на живом лице, и потому не любил покрывать темного или жилистого камня, это убивало в нем жизнь, что позволено было - в его понимании - только надгробиям. Да и толстые клеевые слои смывали с кожи природную разницу фактуры. - Ищешь особый оттенок? - вероятно потому он и не удивился, что она спрашивает именно здесь. Вероятно, он мог бы догадаться о цели, если б додумал мысль до конца.
Эмилия: Когда Вистарий ушел, Эмилия снова огляделась вокруг, восхищенно перебегая взглядом от одной скульптуры к другой. И уже было наклонилась, рассматривая одну, как услышала далекое: - Посмотри и выбери сама, домина. - Да, - коротко ответила она и направилась в ту сторону, где только что скрылся Вистарий. Пол хрустел, и некоторое время только этот звук нарушал тишину. Эмилия неторопливо вошла в мастерскую, пытаясь сдержать любопытство и не начать оглядываться по сторонам, будто маленькая девочка. Она увидела перед ним разноцветные порошки, - улыбка тут же тронула уголки ее губ. Удивительно, какие насыщенные, сочные цвета! Некоторые из них хотелось попробовать на языке... - Ищешь особый оттенок? - спросил он. Эмилия задумчиво кивнула. Когда она думала о Шийер, ей представлялся солнечный зайчик, бойко бегающий по стене. - Яркий, золотистый оттенок, - ответила она, приглядываясь к порошкам. Этот? Или тускловат... А может быть?..
Вистарий: Вистарий смотрел не на то, что она выбирает, а на ее лицо, и в тени мастерской казалось, что на нем снизу отражается выбираемый цвет, как бывает с предметами, на которые падает солнечный луч. - Кожа тусклее, чем любой из чистых цветов, - зачем-то сказал Вистарий. Должно быть, он еще думал о Хоносе, ведь он не мог думать о том, что молодые девушки часто рисуют возлюбленных или придумывают тех, о ком мечтать. - И все дело в том, как сочетать их, - добавил задумчиво, сомневаясь, что она поймет это дословно. У людей часто возникала иллюзия, что он говорит иносказательно, не называя вещей своими именами, чтоб не задеть. На деле, если он боялся задеть, он молчал.
Эмилия: - И как же? - спросила Эмилия в ответ, увлеченно рассматривая порошки. Может потому и спросила, слишком задумавшись, не в силах контролировать свое любопытство. Но уже через мгновение осознала и повернулась к Вистарию, встречаясь с ним взглядом. Вот и раскрылась, вот и проболталась. И можно ли теперь спросить больше? Можно ли надеяться на помощь, на совет? Рассудив, что волноваться уже поздно, Эмилия тепло улыбнулась. Взгляд ее стал более доверительным, и в то же время полным интереса. "Ведь он о красках, верно?" - думала она в ожидании ответа.
Вистарий: Он взял указанный ею порошок, тот самый, яркий-золотистый, а другой рукой крепко сжал ее запястье и повел в перистиль и выше, в одну из занавешенных сверху листвою комнат, где в это время дня еще лежала светлая косая тень от стен, а не от листвы. У одной из стен и стояла доска, на невысоком и узком столе, обшарпаном и вымазанном красками - Вистарий и пробовал на нем, и смешивал. Высота как раз соответствовала удобству сесть напротив и видеть под прямым углом, и только там он выпустил руку гостьи, которая с последним вопросом перестала быть гостьей и превратилась в подобие подмастерья. Он сразу сел, зачерпнул порошок на кисть... и прежде чем поднести золотистое к изображению, поглядел на девушку искоса и с подозрением: видит ли? Что видит? Смуглая полоса тела перечеркивала прямоугольник дымчато-знойного пейзажа солнечным зигзагом колен и рук, бродящих в зеленой воде в поисках раковин, тени на нем, почти багряные по краям, светились в глубине сепией. И поверх просохшей работы Вистарий стряхнул с кисти золотую охру. И освещенные участки кожи в сравнении с ней оказались скорей холодно-голубоватыми, чем солнечно-золотыми, как казалось в окружении еще более холодного фона, в котором явными стали почти серые смеси. - Так... - объяснил Вистарий и снова взглянул испытующе, сквозь приличествующее, и даже если он смутил, напугал или рассердил гостью, он не увидел этого, ему задали вопрос, на который он мог ответить только таким образом, и все, что он выпытывал, это понимание ответа.
Эмилия: Когда пальцы Вистария внезапно оплели запястье, Эмилия удивленно распахнула глаза. Но руку не одернула, а послушно, хоть и несколько неуверенно, пошла следом. В ней боролись волнение с любопытством. И удивление: "Как он посмел?" Они прошли перистиль, поднялись на второй этаж... Эмилия обеспокоенно оглядывалась по сторонам, в то же время успевая ухватить внимательным взглядом, как живописно спадает с крыши листва, как интересно падает тень. И в лице Вистария, стремительно идущего вперед, какие-то новые черты. Наконец, он выпустил руку. Но еще до этого волнение отпустило. Эмилия увидела стол и доску в следах красок, и глаза ее загорелись - неужели тут и творит художник? Она огляделась по сторонам, с восхищением пытаясь впитать в себя атмосферу творчества. Вистарий сел и набрал на кисть охру. Эмилия жадно следила за каждым его движением, а потом даже подалась к рисунку, присматриваясь к волшебным превращениям. И шаг назад сделала, оценивая с расстояния. - Как интересно, - выдохнула она и стала взглядом блуждать по изображению, пытаясь понять, какие цвета и как сочетал Вистарий до этого. - А вот здесь...красной охры немного, чтобы оттенить? И взглянула в глаза, с надеждой ожидая подтверждения своим догадкам.
Вистарий: Вистарий согласился - молча, кивком - и сдернул влажную тряпку с красок, намешанных для работы в керамических стаканчиках - чуть побольше когния каждый, на желток или два. Он забывал заливать водой,особенно в конце работы, а подмастерья порой за спиною нервировали, так что где-то, где не было вылизано до дна, успела загустеть и взяться пленкой эмульсия, но для пробы смесей годилось. Круглый столик в центре бывшей кубикулы, тоже неровно ошкуренный дождями, а вместе с ним и кресло, были завалены папирусами, среди которых возвышалась пара кувшинов - с водой и вином. Вистарий расстелил один лист заскорузлой скатертью на рабочем столе у стены, сдвинув доску со смуглой наядой влево, чтоб под правой рукой не мешала. Папирус был не слишком чист и покрыт бесцветными корявыми кляксами после дождей, забрызгивающих порой под сохранившийся фрагмент потолка, но подмастерью не фреску писать предстояло, а только сравнивать, чем лазурит, смешанный с охрой, отличается от глауконита (который, к стати, если разбавить еще, совсем опрозрачнеет), да и гонять мальчишек - только тратить время, солнце скоро поднимется так, что тень превратится в дырявое покрывало, да и жара наберет силу, так - что? Так что Вистарий только кивнул на приготовленное место, лицом строгий и сосредоточенный, и подвинул к папирусу поленницу кистей.
Эмилия: Папирус, кисти, краски...И Вистарий, стремительными движениями, без лишних слов раскрывающий перед Эмилией новый мир. Мечтала ли она об этом? Даже и не смела. Разве думала ли она когда, делая свои неумелые зарисовки, что однажды один из уважаемых ею мастеров вдруг решит передать ей свои умения? И пусть в результате этого урока она, конечно же, не сможет сразу рождать работы, достойные стоять рядом с теми, что видела она у Вистария, но это шаг...первый шаг...хотя бы один на пути к тому, чтобы создавать на папирусе свои собственные истории. Эмилия провожала взглядом каждое движение Вистария. Он почти ничего не говорил, - зато показывал. И этого было уже достаточно, чтобы сделать Эмилию счастливой. Можно ли позволить себе такую вольность: думать, что Вистарий увидел в ней ученицу, достойную его времени и внимания? И она почувствовала, что хочет верить в это. Ведь и отец когда-то увидел в ней понятливого слушателя, а потом и собеседника. Она старалась выглядеть спокойной, но часто вздымающаяся от взволнованного дыхания грудь выдавала настоящие эмоции. Эмилия выжидающе глядела на пустой папирус - что же покажет Вистарий дальше?
Вистарий: - Садись, - сказал Вистрарий с удивленным нетерпением, наклоняя кувшин над красками осторожно, чтоб не налить слишком много. Разве не затем она сюда пришла, отчего же медлит? Не знает, с чего начать? К чему же ей понадобилась охра и почему она не возразила, когда он привел и показал? Вежливость? Он обычно отличал простую вежливость от интереса. А может, и не отличал, а игнорировал, так почему не проигнорировал теперь? Оттого, что она женщина? Замкнутый, он помешивал кистью в стаканчике, потеряв прежнюю уверенность, с которой взял гостью за руку и повел, но, раз уж он начал, залил краски и окунул кисть, он опробовал цвет в углу папируса, набрал другого цвета на ту же кисть и приложил рядом двуцветный мазок, зачерпнул белил на вторую кисть и смешал там же, а потом вылепил чуть ниже из несмешивающихся пятен тот кусок человеческого лица, с которого и начинают обычно рисовать все кому не лень смотреть на мир... Правда, Вистарий не был бы собой, если б начал с радужки. Он начал с внутреннего угла глаза, с оттенков кожи вокруг - лазурь кровеносного сосуда у переносицы, киноварь верхнего века, все это - не садясь и быстро. А когда лист уже почти глядел, вполглаза, отдал кисть гостье и хмуро распорядился: - Пробуй. И, помня, что подмастерьям обычно не терпелось повторить с той же скоростью, добавил: - Не спеши.
Эмилия: «Не спеши», - повторила Эмилия сама себе и, взяв кисть в руку, замерла, сосредоточенно разглядывая то, что уже изобразил на папирусе Вистарий. Усилием воли она убрала волнение подальше и теперь спокойно анализировала, проникалась. Потом уверенным движением набрала на кисть краску и попробовала в том же углу, сравнивая. Легкими, решительными прикосновениями она вывела глаз. А потом взглянула на Вистария, но не для того, чтобы получить одобрение или упрек, а лишь чтобы увидеть складку века, морщинки в уголке, бровь над выступом глазницы и снова кинуть оценивающий взгляд на изображение – все ли учла, ничего ли не могла напутать? На папирусе был, конечно, не мастер, но и не он задумывался… «Получилось?» - спросила она мысленно то ли у себя, то ли у рисунка, то ли у Вистария. Кисть и рука не коснулись стола, а зависли выжидающе над папирусом. - Правильно? – спросила она, наконец, без улыбки. Эмилия и сама видела, что хоть и получилось, но не так чисто, как у Вистария.
Вистарий: Он нахмурился, едва увидел контур. Он рассчитывал на объемное вИдение, на продолжение цветовых переплетений, на смелость пятна. Но форма глаза была передана, а бОльшего он и не мог требовать, не зная, как она рисовала прежде и рисовала ли вообще, так что он накрыл ее руку с кистью своей ладонью, прижимая кисть к папирусу с силой, обеспечивающей нужную толщину мазка в тени под нижним веком, перевел все так же, не отпуская ее руки, набрать каплю белил и приложил рядом чуть более светлый и полосатый мазок, добрал еще белил и, не меняя оттенка, отпечатал кисть почти всей плоскостью в тени на белке глаза, игнорируя и радужку, и блики. По сравнению с белизной папируса пятно белка теперь казалось темным. - Так, - сурово распорядился он и, отпустив ее руку, велел: - Продолжай. Глаз круглый и блестящий. там, где выпуклый - светлее. Немного. И только блик - чистые белила. Она не первая была у него такая - срисовывающая линии с объема. Сам он не понимал, почему большинству из его подмастерьев проще увидеть линии, чем пятна - линии бегут от взгляда, меняясь при малейшем движении натуры. Тени же движутся медленней. Возможно, он со временем нашел бы слова, чтоб это объяснить, не показывая. Но показать было быстрее и, он считал, что понятней.
Эмилия: Никто и никогда до сегодняшнего дня не хватал Эмилию за руки без разрешения на то, кроме членов ее семьи. Да и они делали это не так настойчиво, как Вистарий. Близость малознакомого мужчины не то чтобы смущала, скорее подталкивала замкнуться в себе, стать холодной и отстраненной, но… Эмилия подавила в себе это желание и вскоре расслабила руку, не сопротивляясь воле мастера. Ее хрупкая ладонь в его большой и грубой летала над папирусом: то к краскам, то назад к изображению глаза. Эмилия чувствовала силу, с которой нужно кисть прижать здесь, и как легко коснуться там. И ей уже начало это нравиться, как вдруг он выпустил ее руку и велел продолжать самой. Внимательно выслушав его советы, она с энтузиазмом приступила к работе. Теперь она чувствовала себя подмастерьем и, склонившись над папирусом, усердно раскладывала тени. Увлекшись, она обрисовала радужку, старательно подбирая цвета, чтобы сделать изображение объемным. Потом обозначила верхнее веко и, наконец, положила тень под бровью – темнее к внутреннему уголку глаза и светлее к внешнему. Нельзя было сказать, что Эмилия оказалась достаточно удовлетворена качеством выполненной работы, когда окинула ее взглядом. Но все же она подняла голову и взглянула снизу вверх на Вистария, ища совета или оценки.
Вистарий: Большинство из них, идущих по линии, смущалось чистотой папирусного листа. Вистарий взял другую кисть, пошире. Несколькими неторопливыми мазками закрыл плоскость вокруг прорисованного пятна, распределяя теплоту и светлоту по объему всей головы, не утруждая себя контуром. В чередовании пятен объем просматривался как у начерно намеченной скульптуры. Теперь было видно, насколько требуется затемнить участок под оформившейся бровью, чтоб он не выворачивался из объема: нет ни второго глаза, ни носа, ни рта, но невозможно ошибиться в выборе места и выражении при нанесении деталей. То есть, Вистарий счел, что уже невозможно. И, чтоб расширить взгляд подмастерья за выкрашенный предел, он приложил еще и кусочек фона, холодный, как на доске с наядой, вздохнул и отошел в центр комнаты, сесть в кресло у круглого столика, чтоб не мешать разбираться. Теперь он уже начал задумываться, чем все это кончится, какова цель знатной девушки, зашедшей за охрой так далеко. И, расчистив от папирусов кресло, он вознамерился не вставать с него, пока она не сочтет, что справилась.
Эмилия: Вистарий отошел, оставив ее наедине с пятнами света, разбросанными по папирусу. Все они складывались в единый незавершенный рисунок, который так и просил здесь добавить тень помягче, а вот тут сделать ее гуще. Но все же Эмилия не спешила взяться за кисть. Взгляд ее сосредоточенно исследовал набросок, пытаясь разгадать, почему или зачем каждое пятно Вистарий положил на определенное место. В этом незавершенном лице таилась загадка, и Эмилия окунула кисть в краску только когда решила, что нашла верное решение. Мастерства еще не хватало, чтобы мазки ложились уверенно и размашисто. Девушка работала неторопливо, оценивая каждый свой шаг. Как было бы все проще, если бы перед ней сидел обладатель этого лица! И можно было бы, подняв взгляд, определить, совпадают ли тени на лице живом с тенями на папирусе. Правда, до этого дня Эмилия еще ни разу не уделяла им столько внимания. Все ее портреты были схематичны, и тень на лице появлялась только лишь самая явная. Теперь Эмилия прокручивала в памяти все лица, виденные ею, чтобы вспомнить, как и почему на них затемнялись участки. Каждая новая тень была подсказкой к следующей. Они тянулись друг за другом, обозначая черты лица и мимику, пока, наконец, перед Эмилией не проявилось лицо полностью. Она озадаченно окинула его взглядом – чего-то не хватало, оно казалось каким-то неживым… Ну конечно же! Она совсем забыла о фоне! Этот холодный зеленый должен был как-то повлиять на цвет лица. Но как?.. Эмилия окунула кисть в краску и замерла, размышляя. Если попробовать коснуться здесь, поверх тени?..Она неуверенно занесла кончик кисти над цветным пятном. Не испортит ли? Глубоко вздохнув, она решительно коснулась здесь и там и отвела руку. Спокойный взгляд рисованных глаз под чуть нависшими бровями. Но плотно сжатые губы изогнуты в усмешке. Это ли была задумка Вистария? Так ли все вышло у Эмилии? Наконец, она оглянулась и молча посмотрела на него. А встретив взгляд, тихо произнесла: - Я закончила.
Вистарий: Вистарий порывисто подошел, как только перехватил взгляд. Даже не слушая. Закончил подмастерье или нет - это решал не подмастерье. Только глянув на работу, Вистарий вспомнил, что перед ним гостья. Пришла ли она учиться, он не мог сказать наверняка, поскольку решил за нее сам, и так уж получилось, что она не воспротивилась тому, чтоб получить урок. Так что он принял и то выражение, какое она придала лицу на эскизе, слушаясь его так, как он слушался ее невысказанных указаний - возможно, понимая их неверно, но все же приемлемо. Его удовлетворило, что она не вышла из тонов, заданных его наброском, а уж форму пятен всяк волен понимать по-своему, кто-то видит в облаке слона, кто-то верблюда. И пугающее выражение, застывшее на портрете, могло быть и ненамеренным. Главным было сейчас не это. Вистарий взял чистую неширокую кисть и, обмакнув ее в воду, прошелся по контуру лица, граничащему с фоном, так, чтоб эта граница едва заметно размылась и край скруглился. Только потом, посмотрев на результат более внимательно, сформулировал неожиданный вопрос, удививший его самого до неровного стука сердца: - Тебе нравится этот человек?
Эмилия: Кисть плавно прошлась по контуру лица, и Эмилия отметила про себя, что теперь оно стало более естественным. В следующий раз она повторит это и только потом позовет мастера. Ожидая оценки своих стараний, Эмилия подняла взгляд на стоящего рядом Вистария, а он вдруг задал неожиданный вопрос: - Тебе нравится этот человек? Ресницы ее вздрогнули, и Эмилия растерянно опустила взгляд назад к рисунку. Нравится ли ей этот человек? Она не спешила с ответом, разбираясь в мыслях. Вистарий просит оценить не качество эскиза, а изображенного на папирусе? Тогда… Эмилия улыбнулась, вспоминая их с братом игры, и наклонила голову вбок, исследуя взглядом черты проявившегося в красках лица. - Человек-загадка, - начала она вкрадчиво, не отрывая взгляда от рисунка. – Улыбка эта, не трогающая глаз, будто подачка тем, кто жаждет от него открытости. Но взгляд говорит, что он одинок в своих мыслях, однако одиночество это ничуть его не смущает. За таким человеком хочется наблюдать, в надежде когда-нибудь увидеть намек на разгадку. Когда голос Эмилии стих, она вдруг поняла, что сейчас впервые нарушила тишину таким долгим монологом. И что в итоге так и не дала ответа. - Да, нравится, - быстро добавила она и снова подняла взгляд на Вистария. – А тебе? Последний вопрос был, наверное, задан зря. Наверное, подмастерью не подобает выпрашивать оценку своей работы. Но раз уж разговор шел не о качестве рисунка, а о его содержании…
Вистарий: Может быть, она была права. Но если такой человек, какого видел Вистарий, мог нравится и быть описан подобным образом, в таких выражениях, то это волновало еще сильнее, больше того - это смущало, перед глазами стоял образ той, понтийской, которую он не собирался завершать. Могло ли ее чувство породиться таким лицом? Таким мужчиной? Вистарий цеплялся за слово "интерес". "Интересно наблюдать". Это все-таки не в полной мере значит, что это лицо "нравится". То есть, Вистарий писал бы его и ваял бы, углубляясь в душу путем соединения мимических морщин, но это иной интерес, исследовательский и внешний. Это не значит говорить с ним, подавать ему еду и любить его, как женщине положено любить мужа, а женщина, сидящая над листом, все же сказала "нравится". - А так? - спросил он, отдалив от нее лист, с надеждой, которую не смог бы показать даже если б хотел, осенившись мыслью, что она смотрит на лицо сидя вблизи а он - все же с расстояния роста, и выражение может измениться от угла зрения. На что он надеялся в ее ответе - на то, что совпадет впечатление или на то, что женщины видят в мужчинах нечто, что ему недоступно?
Эмилия: Эмилия чуть нахмурилась, не понимая, чего от нее хочет добиться художник. Ему не нравится ее работа? И Вистарий просто ждет, чтобы она сама это признала? Или...возможно, в наброске есть какая-то ошибка, и сейчас, глядя на рисунок издалека, она должна ее увидеть? Но он спросил другое... Тебе нравится этот...человек. Че-ло-век. Пытаясь скрыть волнение, Эмилия убрала за ухо прядь волос и снова взглянула в лицо нарисованному мужчине. Нравится ли... - Но в нем ведь нет злобы, - наконец сказала она, будто бы продолжая спорить со своими сомнениями. - Его взгляд спокоен. А усмешка говорит лишь о том, что, возможно, другим будет сложно завоевать его симпатию. В этом и заключается опасность человека с рисунка. С каждым новым словом Эмилию все больше накрывало ощущение, будто говорит все не то и не так. "Нравится ли мне", - беспокойно металась в голове мысль. На мгновения Эмилия задумалась, какие люди ей в принципе нравятся. И поняла, что есть те, к которым влечет, которые восхищают. И есть те, что просто приятны. Но как понять по одному лицу, написанному ее неумелой рукой? А вдруг...вдруг он спрашивает именно про чувство, а не про симпатию? Эмилия улыбнулась и подняла голову, озорно взглянув на Вистария. - Я не знаю, что ответить тебе. Признаться честно, ты смутил меня своим вопросом. Нравится ли он мне? Ну, он не плох. Хотя, умей я владеть кистью лучше, возможно, он вышел бы более удачно, - она тихо засмеялась, а потом продолжила. - Что значит "нравится"? Есть много людей, которые мне нравятся. Но мало тех, кому бы я могла доверять. И что я знаю о человеке с рисунка? Только лишь лицо и свои фантазии, - Эмилия неопределенно пожала плечом. - И они-то мне говорят, что слишком долгим был бы путь от простой симпатии до доверия. Не знаю, то ли говорю тебе. Но надеюсь, что правильно поняла вопрос. Если же нет, спроси еще раз. Я постараюсь дать более точный ответ.
Вистарий: Он только качнул головой и нахмурился. И через паузу отмахнулся хрипловато: - дааа. Спросить еще раз он не смог бы. Это было бы долго, на это ушло бы много слов, которые нужно было искать. Причем искать там, куда Вистарий избегал заглядывать. Если бы ему не хватало заказа богини этим ее опасным жрецом, то на подхвате всегда стояли любители молоденьких девушек без изъянов типа животика или улыбки. Потому он постарался вспомнить, как гостья оказалась на месте подмастерья, вздохнул, изучая осыпавшийся с доски порошок охры и спросил: - Ты спрашивала краску. Пойдем. Может теперь возьмешь... не одну.
Эмилия: Она проводила взглядом его жест и вгляделась в лицо. Расстроила. Было понятно, что не работой своей, не о ней вовсе думал сейчас Вистарий. Эмилия поднялась и поймала руку мужчины осторожно. А дождавшись взгляда, ободряюще улыбнулась. - Спасибо за урок, - сказала она после паузы, уже выпустив его пальцы. - Я долгое время мечтала о таком, но, может быть, не хватало смелости обратиться. Если ты будешь не против, могу я иногда приходить и показывать тебе свои работы? Эмилия опустила взгляд, задумавшись на мгновения, предлагают ли за такие услуги деньги? Сколько? И как сказать? Опять ее идеалы вступали в неравный бой с реальностью. Так или иначе, если сейчас он не назовет цену, она обдумает это позже и найдет удобный способ отблагодарить учителя. А сегодня краски. И да, не только охра. И еще та статуэтка для отца. Эмилия улыбнулась при мысли о том, что скорее балует себя, а не делает подарок отцу.
Публий Сципион: >>> Дом Марка Корнелия Сципиона Найти дом мастера труда не составило - не было ни одного края света, где росли бы такие роскошные глицинии. Абат бы с радостью залез на нее, на самую вершину: сначала по стене, потом по стволу, цепляясь за ветки, оставляющие в ладонях уже отцветшие кисти-лианы. Ничего сумасбродного он не вытворял с самого детства, если не считать безумным то количество помпейского, что он выпил перед встречей с Римом и отцом. Британия же жгла подмышку по-взрослому, и Абат только вздохнул, прощаясь с нетронутыми человеком лианами. В табернах никого не было, если не считать скульптур и статуэток, и он прошел дальше, заглянул в приоткрытые двери мастерской: - Вистарий? - он помахал пергаменом. - Мне нужно, чтобы ты разбудил самые страшные свои кошмары и сделал барельеф под стать расчерченной здесь провинции. Я не помешал? Надеюсь, что помешал, - он заметил девушку рядом с Вистарием и молодцевато вытянулся, улыбаясь и утишая голос. - Я знал, что лучшее из искусств ты прячешь в самых тайных комнатах. Публий Корнелий Сципион, поработитель бриттов и игрец на кифаре.
Вистарий: - Приходи, - ответил он девушке, внезапно доверяя ее взгляду больше чем своим выводам, и, чудом не забыв охру, повел обратно в мастерскую выбрать краски. Когда он открыл все порошки, весь в мыслях о сочетаниях цветов, от дверей атрия окликнули. По тону голоса было ясно, что требование разбудить кошмары было сродни просьбе "сделать красиво"... что касается кошмаров, вошедший юноша вряд ли испугался бы того, что было страшно для Вистария. Тут нужна была какая-нибудь гидра. - Я ничего не знаю о Британии, - предупредил он. Юноша действительно помешал. Помешал спросить, куда доставить выбранную гостьей скульптуру. И это его замечание - "надеюсь" - не прибавляло ему обаяния.
Эмилия: Сердце радостно замерло от одного этого волшебного слова "приходи". Эмилия вдруг почувствовала, что увлечение, казавшееся ей раньше несерьезным, значит для нее гораздо больше. Ей действительно хочется научиться владеть кистью так же, как Вистарий, поняла она. И портрет Шийер станет первым испытанием. Да, теперь нужна не одна только золотистая охра. Эмилия спускалась за Вистарием и думала над тем, какими цветами будет писать девушку. Улыбка не сходила с лица Лии и тогда, когда мастер открыл перед ней порошки. Девушка силилась возродить в памяти Шиейр - как ложились тени, где были солнечные блики? Когда от дверей послышался голос, Эмилия в очередной раз поняла, каким тихим и немногословным было ее общение с Вистарием. Как раньше ей было странно слышать свой голос после долгой тишины, так сейчас речь незнакомого мужчины казалась ей слишком громкой. Еще погруженная в мысли о портрете, Эмилия поняла только спустя пару секунд, что последние слова были обращены к ней. - Эмилия Скавр, - ответила она негромко и вежливо улыбнулась. Взгляд раскладывал лицо поработителя бриттов на тени и полутени.
Публий Сципион: Он с улыбкой развернул пергамент на ближайшей плоской поверхности и бережно провел по четкому рисунку рукой, едва его касаясь: - Не беда, мастер, я расскажу, как смогу. Британия холодная, рыжая, полна серо-зеленых болот и мрачных холмов. Непокорная еще, резкая, строптивая, привередливая. Дикая, как бы мы ни старались придать ей человеческий облик, - когда Абат начал говорить, он смотрел на Вистария и лишь поглядывал на девушку, но к концу речи все переменилось с точностью до наоборот, и он пытался говорить с ними одновременно. - Скавр? Дай-ка вспомнить... Ты дочь сенатора Тиберия Скавра, верно? Я не был в городе два года, а кажется, будто прошли все десять. Да, Вистарий, - добавил он, - Британия из тех, кто забирает слишком много времени, больше, чем ты можешь ей отдать. Прости, что мешаю тебе закончить с гостьей и отпустить ее с покупками, но пойми меня правильно... Эмилия, хочешь посмотреть на провинцию, что выпила из меня не один конгий крови?
Вистарий: Он был настолько не вовремя, этот юноша со своей британией, что эти его дружелюбные шутки насчет отнятого времени смотрелись подначкой, подсказкой, что думать или, точнее, как сказать то, что чувствуешь. Пришел бы он на несколько слов позже, и Вистарий знал бы, как с ним говорить, а сейчас все эти расстилания пергаментов требовали внимания, которое по праву принадлежало пришедшему прежде. Под горло подкатывало глухое возмущение, и Вистарий выслушал извинения, подвернув губы, поскольку до вежливых формул все еще не дорос, а те, что были ему известны, нужно было вспомнить. Даже мысли "повремени" он не высказал, пытаясь пробиться сквозь видение себя чужими глазами. - Ты выбрала? - спросил он, и услышал, что говорит несколько сухо. Он опасался, что новый гость заглушил для нее все ранее сказанное, и как напомнить о скульптуре, он уже и не знал.
Эмилия: Эмилия перевела взгляд с одного на другого. Поработитель, вернувшись в мирный Рим, очевидно, еще продолжал жить походами, а потому захватывал внимание наскоком. Судя по лицу Вистария, ему такая ретивость была не по душе. Догадки Эмилии подтвердились, когда мастер вдруг спросил «ты выбрала?», не дав ей даже возможности ответить на вопрос Сципиона. - Да, Вистарий, - ответила она, осторожными движениями чуть выдвигая из ряда вперед банки с теми порошками, что хотела приобрести. – Я с удовольствием посмотрю на столь кровожадную провинцию, - обратилась она уже к Публию, подарив ему мягкую улыбку. – Судя по твоим рассказам, она должна быть весьма интересна. Но сначала позволь нам закончить с Вистарием. Будет нехорошо, если мне придется потом отвлекать вас от обсуждения предстоящей работы. Голос ее был спокоен, а тон рассудителен. И теплая улыбка Эмилии скорее говорила о вежливости, чем о желании понравиться. Договорив, она вновь повернулась к Вистарию. - Эти краски, мастер. А еще ту изящную статуэтку, будь добр. Я знаю место в нашем доме, где она будет великолепно смотреться. И могу я тебя попросить, - она ласково заглянула в глаза Вистарию, пытаясь развеять его плохое настроение, - отправить всё в дом моего отца Эмилия на Эквелине. Теперь нужно было спросить о цене. Девушка на миг задумалась о том, что Публий стал еще одним случайным свидетелем ее невольного откровения. Он застал ее за покупкой красок. Глупо, но это немного смущало. И тут же в глубине души Эмилии родилось новое чувство: уж если двоим известно, то и скрывать дальше не стоит. К тому же, теперь у нее появилась возможность научиться рисовать так, что работы не стыдно будет показывать. А в свои силы она верила. - Назови цену, Вистарий? – спросила она, и голос ее прозвучал тихо, но вкрадчиво.
Публий Сципион: Мастер насупился, и отвыкший от мира Абат не мог понять, не нравится ему, что внимание девушки пришлось разделить, или он просто боится потерять покупательницу, может быть, и то, и другое сразу. И еще никак не удавалось решить, кем выгоднее быть перед лицом дочери Скавра - лихим рубакой без головы или игрецом на кифаре с грустными глазами. В любом случае кифары под рукой не было, но была Британия во всем своем великолепии. - Я готов ждать, пока снег не сойдет с горных цепей, Британия тоже потерпит, - Абат учтиво кивнул обоим и мельком бросил взгляд на то, что выбрала Эмилия. Баночек с красками было много, и он спросил с интересом, забыв об обещании подождать. - Ты рисуешь? Насколько он помнил, римские женщины по обыкновению пели, играли на простеньких инструментах, расставляли по дому цветы в блестящих вазах да раздавали на приемах отцовские деньги, но не более того.
Вистарий: Оценить работу подмастерьев - то бишь, чужую работу - было проще, чем свою. Растирка дело долгое, так неужели за полдня работы мальчишка не заслуживает обеда? - По три аса за секстанс, - коротко определил он, и это было вполне справедливо, не смотря на то что где-то в посуде было чуть поболе. - Я пришлю все в дом Эмилия Скавра на Эсквелине, - повторил он, чтоб убедиться, что все верно запомнил и услышал сквозь помехи эмоций и посторонних мыслей о себе от чужого лица. Сделав короткую паузу - невинная хитрость человека, готового услышать исправления - он добавил: - Пришлю. Сразу же, лишь переговорю с, - он перевел взгляд, - господином Публием, - все сказанное даже не было готовым заученным механизмом, какими Вистарий пользовался, единожды выучив, в общении с себе подобными; сейчас он затверживал, чтоб не забыть исполнить это, едва закроется дверь за гостями. Но откуда только выскочил этот постыдный "господин"!
Эмилия: Будь она хоть сколько-нибудь похожа на своих подруг, разделить внимание на двух мужчин умела бы без труда. Шутила бы, стреляла глазками, одаривала улыбками, говорила полунамеками – и каждый бы остался доволен общением с ней. Но Эмилии приходилось только завидовать такой легкости в общении. К тому же, обычно ей хотелось выглядеть серьезнее подруг. Публий все же задал вопрос, которого хотелось избежать Эмилии. Не найдясь сразу, как ответить, она только улыбнулась и отсчитала монеты Вистарию – за краски и статуэтку. Возможно, такую улыбку и можно было бы счесть за ту, которой девушки обычно прибавляют себе загадочности. Наконец, подобрав верные слова, она обернулась к Сципиону: - Могу ли я назвать сейчас так свои скромные попытки? – голос прозвучал тихо и смиренно, но когда Эмилия перевела взгляд к Вистарию, он стал громче и выразительнее: - Но научиться… О, я мечтала бы. Надеюсь, когда-нибудь настанет время уверенно ответить на этот вопрос «да». Эмилия неторопливо подошла к расстеленному пергаменту и заглянула с интересом. Перед ней лежала новая и еще незнакомая ей история, наверняка, с великими сражениями и славными героями. - Британия так неприветлива? – спросила девушка, вспоминая рассказы Публия. Ей не хотелось отвлекать мужчин от обсуждения работы, но любопытство брало верх. И Эмилия дала себе обещание: «Еще совсем чуть-чуть – и я уйду».
Публий Сципион: - Господин? - удивленно переспросил Абат, не думая, что может смутить мастера - вольноотпущенника, насколько он мог помнить. - Прости, Вистарий, но, видимо, я действительно не был здесь слишком долго. В любом случае господского лоска во мне столько же, сколько в Эборакуме изящества. Он погладил пальцами аккуратно вычерченную крепость и провел по потерявшейся в болотах полоске полуречки-полуручья к самому морю, как делал всегда, когда приходилось разглядывать карту в походных палатках. - Краски в твоих руках уже говорят "Да", а желание учиться заставит говорить "Да" и полотна, - он улыбался такой горячности, будто ему самому было уже лет, ударов и впечатлений не меньше, чем Вистарию. - Но хорошо, что ты не делаешь скульптуры. Не в обиду, мастер. Я бы хотел заказать барельеф в атриум. Восемь самосских локтей в длину, пять в ширину. Это границы провинции, Каледония, дальше есть немного серых штрихов, видишь? Здесь еще не ступала нога цивилизованного человека, мы не урбанизировали эти дикие болота - пока. Оставь их плоскими, мелкой рябью. Лондиниум, Веруламиум, Эборакум, Рутупаэ, Камолодунум - обозначь небольшими крепостями, детальными, со стенами и укреплениями. Здесь все есть, просто придай объем. И еще... - он немного смутился, оглянулся на юную Эмилию, рассказывая больше ей. - Вокруг этих крепостей-островов начинается древний лес, Кельд*, он тянется к северу, к серой ряби. Сделай его более выпуклым, чем крепости. Представь себе самое темное, выпуклое и извилистое, тесное, дикое и бесконтрольное, мастер, и попробуй перенести это на барельеф. Сосна, березы, дубы, кусты можжевельника... Мне иногда казалось, что главный враг наш - лес, а не рыжеголовые, лесу не нравятся мощеные дороги и укрепленные крепости, а не бриттам. Бритты склоняются и терпят, когда не выполняют приказы и прихоти мрачного переплетения ветвей. Он внушает уважение. Ты рисуешь людей или природу, Эмилия? Может быть, города? - спросил без перехода. * Каледонский лес получил своё название благодаря римлянам, которые Каледонией именовали Шотландию — северные владения Британии, провинции Римской Империи. Впервые он упоминается в «Естественной истории» Плиния Старшего, написанной около 77 года н. э. Этимология слова «Каледония» не ясна; его сближают с кимрским Celydd — «лесистая ограда» В наше время упоминания еще нет, но сам лес уже есть.
Вистарий: Вистарий взял деньги, взгляд заморозив так, что векам, опущенным на глазные яблоки, пока в пальцах позванивало, стало холодно. Размышляя над ответом, который в собственных глазах оправдал бы, он тоже подошел к расстеленному пергаменту, пытаясь рассмотреть то чудовище, которое видел на нем заказчик. Его смущал не дикий характер местности, а сам факт, что прежде за такие вещи он не брался. Пока же разум искал (и много позже он найдет изящный ответ на слова Публия Сципиона. И пожалеет. Не о том, что не нашел его сразу, а о том, что поневоле искал), душа бродила по изображению, дорисовывая лабиринты пластичных завитков до образных выражений, в которых Публий Сципион описывал лежащую перед ними карту. Где-то на стыке неловкости и возмущения маячило слабое удивление фактом, что молодой человек собирается втащить в свой дом окаменевшие кошмары, которые преследовали его в далекой Каледонии... поскольку ему ли было не знать, как умеет оживать камень... но он уже любовался ими. В отношениях природы и человека Вистарию нравились два этапа: когда все только начинается и когда все уже давно закончилось. Да, это была бы гидра. Едва он понял, что пугает его географическая точность, он с облегчением согласился: - Я возьмусь, - поскольку нанести копию рисунка на мрамор - это даже для самых ленивых подмастерьев дело пары дней и элементарной техники. Расчертят на квадраты, каждый срисует свой. А остальное доделает воображение, которое боится сухих бабочек и любуется драконами.
Эмилия: Замечание Публия она выслушала молча и с улыбкой, а потом засмотрелась, заслушалась рассказами. Взгляд ее жадно наблюдал, как движутся пальцы рассказчика вдоль линий, не всегда ей понятных. Но как только Публий давал им имя, Эмилия сразу же дорисовывала все остальное в фантазиях. «Главный враг», говорил он, но почему же с таким восхищением? А потом поработитель бриттов и сам признался в уважении к этому уже почти очеловеченному в его повествовании лесу. Все эти слова и яркие образы были окутаны чем-то смутно знакомым. Возможно, будь у Эмилии время, она бы вышла в своих размышлениях к памятным минутам, когда сама была маленькая, а рядом сидел чуть старше. И водя рукой, так же будоражил ее воображение историями. Но Публий не дал додумать. Эмилия повернула голову от карты и взглянула на собеседника, едва заметно улыбнувшись: - Пожалуй, людей. И вспомнила о Шийер. Сколько сегодня впечатлений! Не сотрется ли в памяти лицо, что так хотелось нарисовать? «Наверное, мне пора, - подумалось ей. – К тому же Вистарий уже согласился взяться за работу, теперь я буду только мешать». Но вместо этого спросила, не сумев опять сдержать любопытства: - Несмотря на устрашающий характер Британии, ты ею очарован, верно? Ей вспомнилось, как недавно Вистарий допытывался, нравится ли ей лицо с папируса. И только сейчас она почувствовала, возможно, верный ответ: есть вещи, которые очаровывают своими недостатками.
Публий Сципион: Людей, конечно, людей, здесь не было больше ничего интересного, не цирк же рисовать, и не узоры на брусчатке. - Верно, - кивнул Публий оживленнее, чем того требовали приличия. - Очарован, ослеплен, околдован. Были моменты, - веришь? - когда я думал, что она проглотит меня целиком, со всем оружием и доспехами, с легионом, сигнумами и всем Эборакумом в придачу. Мы каждый день смотрели Кельду в глаза и понимали, что даже с марсовой помощью нам не победить, но вместе с тем знали, что не прекратим сражаться, копать землю, насыпать валы и жечь походные костры. Вечное противостояние равных, в котором противник не уступит ни на йоту, не сдастся только потому, что ему не подвезли фуражное зерно и меховые плащи. Слишком древняя сила... Безветренный, тихий, мрачный, пахнет то болотом, то свежей травой, иногда подстрелишь зайца, иногда - добудешь оленя, но каждый раз, как подумаешь, что достал себе кусочек его силы - он хлещет веткой по лицу и ухает совами. Он снова провел ладонью по карте, с грустью отрываясь от нее, будто расставался: - В Риме нет настоящих сов, - он почувствовал, что слишком заболтался, не так стоило начинать знакомство с дочерью сенатора Скавра, не чувствами к Каледонии, да только переигрывать уже поздно. - Поэтому я рад, что ты берешься за эту работу, Вистарий. И в Риме я хочу помнить, что чужие могущественные боги считали меня достойным противником. И что для меня всегда найдется война, разумеется. А кого ты в последний раз рисовала?
Вистарий: Вистарий только слушал, и под конец рассказа лишь усмехнулся еле заметно на заявление, что в Риме нет настоящих сов. Пугающее притягивало этого юношу сильнее родины. А на вопрос он едва не ответил сам, в последний момент вскинув глаза на Эмилию, однако не осведомился вслух, не послать ли за только что сделанным портретом. Слишком хорошо он знал, как трудно бывает открывать едва законченную работу чужому взору. Слишком хорошо даже без замечаний об улыбках и животиках.
Эмилия: Эмилия улыбалась, наблюдая, с каким пылом Публий рассказывает о Британии. Будто не о стране, где воевал, а о возлюбленной. С другой стороны, она давно пришла к выводу, что мужчины склонны опасностями и битвами очаровываться больше, нежели женщинами. Так и теперь: напускное нахальство ушло и, кажется, младший Сципион больше не пытается произвести на нее впечатления, а только взахлеб повествует о том, чем еще, видимо, не успел ни с кем поделиться. Хотя последние слова о достойном противнике все же заставили ее отвести в сторону смеющийся взгляд. «А кого ты в последний раз рисовала?» - вопрос прозвучал настолько неожиданно, что она, пожалуй, даже изменилась в лице. Вистарий глядел на нее, будто чего-то ожидая. Не будь его рядом, Эмилия, возможно, попробовала бы уйти от ответа. Но при учителе этого делать никак нельзя. - Таинственного незнакомца, - ответила она, проводя кончиками пальцев по краю карты. – Вистарий помог мне увидеть его в тенях и бликах. Говоря неторопливо, она уже думала о том, стоит ли показать Публию портрет. Эмилия никак не могла решить, кому же страшнее открыться: малознакомому человеку или близкому, который знает тебя всю жизнь. Глубоко вдохнув, она на выдохе произнесла смелое: - Раз уж ты так интересуешься моим творчеством, позволь показать тебе мой первый серьезный труд, - она обернулась к учителю. – Если можно, Вистарий… Как бы теперь самой сдержаться и не кинуться на Сципиона: «Присмотрись, тебе нравится это лицо?» Эмилия пыталась сохранять спокойный вид, но сердце так стучало в груди, что девушке казалось, будто этот грохот слышен всем.
Вистарий: Вистарий молча отошел и выглянул из мастерской. Портрет был несовершенен, но это не было поводом прерывать чужой диалог, да и сам факт, что в мастерской кроме них не было никого в такой уже достаточно неранний час, начинало злить, накладываясь на впечатления от сна и остальных досадных мелочей. Поэтому первый, кто подвернулся взгляду, огреб по затылку и побежал будить в кухне остальных сонь, а через считанные мгновенья папирус оказался в мастерской, в руках настолько запыхавшегося мальчика, что просыхал на глазах.
Публий Сципион: - Незнакомца? В тенях? - Абат не собирался заставать Эмилию вопросом врасплох, но раз уже так получилось... - Но если ты его нарисовала, он уже не незнакомец. Должно быть что-то, что отбрасывает эти тени, всегда есть. Выражение лица Эмилии заставило его посерьезнеть. Изображенная с дотошностью трудолюбивого картографа на пергаменте Британия была произведением богов, их усилиями, мучением в поисках баланса зеленого и синего, земли и воды, птиц и рыжих; Абат никогда не стеснялся показывать свои карты сведущим и несведущим, потому что похвалы и ругань получали только боги. А он просто чертил линии, прямые и извилистые, отмечал укрепления и штриховал Кельд. И сейчас стоило принять эту неожиданную, хоть и желанную откровенность как высокий дар, им она и являлась. - Для меня честь посмотреть на твой рисунок, Эмилия, и то, что ты доверяешь оценку легионеру, замотанному в звериную шкуру... это странно и приятно, - признался Абат, с осторожностью забирая хрупкий папирус из рук мальчишки. Краски лежали густо, так, что тонкий кусочек тянул ладонь вниз. - Суров. Будь он рыжим, я мог бы сказать, что видел такое лицо. Далеко от гарнизона. Жрец кельтов проводит рукой по притащенным нами с побережья камням, которыми мы завтра начнем мостить дорогу, и шаг за шагом спиной уходит под полог леса, в зелень. Я не стал стрелять, никто не стал... Наверное потому, что в нем не было ненависти. Он положил папирус поверх карты. - Твоему рисунку не нужна история, чтобы заставить смотрящего думать. Но это мой незнакомец в твоей картине, - Абат подумал с мгновение, а стоит ли задавать следующий вопрос, ответ на который в общем-то и не нужен, но в Городе слово куда быстрее мысли. - А ты своего знаешь?
Эмилия: В первые мгновения, пока папирус переходил из одних рук в другие, Эмилия так волновалась, что еле заставила себя не кусать губы, а лишь кинуть взгляд в сторону Вистария. Как он справляется каждый раз с таким волнением? Или у мастеров нет сомнения в своем таланте? Но выдохнув, она вновь взяла себя в руки и произнесла, с интересом наблюдая, как Публий разглядывает ее рисунок: - Возможно, именно легионер, замотанный в звериную шкуру, что так вдохновлен природой и еще не пресыщен излишествами Рима, и есть истинный ценитель? Здесь вокруг нас так много искусственного, доведенного до совершенства, выверенного и сведенного в рамки идеалов, что и мы сами начинаем замечать красоту только в признанном всеми. И, может быть, это мне повезло, что моей первой попытке достался такой зритель. Действительно, занятная шутка богов – свести все события так, чтобы именно сегодня Вистарий привел ее за руку к краскам и в тот же день появился настойчивый Сципион, подтолкнувший ее раскрыть свой секрет… И, кажется, не осмеявший первые шаги. Знает ли она своего незнакомца? И снова Эмилия вгляделась в запечатленное лицо. В нем сочеталось много знакомых черт, но объединившись, они будто бы создали нового человека. Нет, она не знала, кто это. Эмилия лишь качнула головой. - Вистарий? – ей вдруг вспомнилось детское любопытство. – Художники и скульпторы каждый раз изображают лица существующих людей? В детстве, - она опустила взгляд, обращаясь уже к обоим мужчинам, - я смотрела на скульптуры и мозаики и думала: «Неужели я могу встретить всех этих людей на улице?»
Вистарий: - Нет, - ответил Вистарий без участия мысли. Это было правдой и в том смысле, что натура бывает порой только сосудом, из которого пьешь или в который наливаешь. - Изображают... не то, что видят. А что хотят видеть. Иногда это похоже. Давнее это знание, освещенное свежим взглядом незнакомца с листа, ненадолго сковало волю, и Вистарий поглядел на Эмилию с тревожным ожиданием увидеть правду. В большинстве случаев это желание, не всегда сознательное, не считалось даже с готовностью - отсюда и была эта тревога - но если б оно считалось, Вистарий не был бы способен напугать мирининым портретом курионова посланца. Другое дело, что в тревоге привычного к ней человека всегда просматривается взаимная угроза, и сознание здесь ни при чем. Страх - оружие обоюдоострое. Когда Вистарий заметил, что слишком долго смотрит, он спрятал глаза, не в силах смягчить их выражение, в чудовищную карту. На женщину нельзя смотреть как на врага, а как он, Вистарий, выглядит, когда смотрит на испытуемый предмет, не рисуя, ему неоднократно говорили. В разных выражениях.
Публий Сципион: - Рим далеко не так совершенен, как кажется, Эмилия, хотя пустить пыль он может и в глаза, что надежно упрятаны под шкурой. Но вряд ли это твой случай. Он еще раз посмотрел на портрет уже из ее рук, и теперь свет под углом лег так, что человек перестал походить на рыжего и стал совсем чужим. - Изображают то, что хотят видеть, для того, чтобы другой мог видеть то, что хочет он. Впору было бы задуматься о рациональности искусства как такового, не будь оно таким приятным для ума и взгляда, - Абат улыбнулся, и провел рукой по своей безыскусной карте, словно ища поддержки. - О, Вистарий, эта твоя суровость пригодится, когда ты будешь делать барельеф. Сколько тебе нужно времени? Я не буду торопить.
Эмилия: А что же хотела увидеть она в своем рисунке? Эмилия задумчиво обвела подушечками пальцев уголок папируса, рассматривая лицо. Вопросы Вистария, а потом и Публия будто бы настаивали на том, чтобы она испытывала что-то к изображенному мужчине. И как ни силилась Эмилия отыскать в себе хоть каплю сентиментальности, рисунок оставался для нее только рисунком. Единственное, что она хотела увидеть перед собой, когда опасливо выводила черты, так это интересную историю. Как и в любом другом лице – рисованном или настоящем. Она улыбнулась в ответ на слова Публия, а когда подняла взгляд, оба мужчины уже были заняты картой. Отвлекать она не любила – урок, воспринятый еще с детства. Поэтому Эмилия оглянулась в поисках мальчика, принесшего ее рисунок, и, найдя, тихо направилась к нему. - Аве, - ответила она на его приветствие, ласково улыбнувшись, - Передай Вистарию, как освободится, мою просьбу отправить этот рисунок вместе с остальными моими приобретениями. Передав пергамент подмастерью, Эмилия обернулась и стала ждать удобного момента попрощаться с мастером и новым знакомым.
Вистарий: Времени... Вистарий подумал, что торопили его из последних заказчиков только двое: Курион и Гней Домиций... один с надгробием, другой... по такому незначительному вопросу как починка. И тот же Гней Домиций, похоже, не уточнял сроков, когда заговорил о Хоносе. Кроме того, натуры на руках не оставил. Натуру, то бишь эскиз, оставил снова Курион. Торопил ли он с заказом, Вистарий вспомнить не смог. Что касалось Кибелы... об этом пока и думать было зазорно. Пауза висела, Вистарий смотрел в карту, выпрямившись. - Пока доставят мрамор... - ответил он наконец, скорее своим мыслям, чем Публию Сципиону, едва не продолжив вслух "Я изваяю Хоноса" и уже без слов додумывая "а может быть и фонтан" - именно в таком порядке, ибо своя мысль была ближе. Во-первых. И во-вторых, психею действительно надо было спасать, в том, как мраморная ладонь ее оградит от светильника, была мудрость магии. И он вскинул голову, оглядываясь в поисках подмастерья. - Когда доставят мрамор, я извещу тебя о том, что взялся. Подойди, - окликнул он мальчика с рисунком в руках. И подробно рассказал, что и куда доставить, завершив распоряжением на обратном пути оставить у поставщика заказ на плиту нужного размера. Он был сосредоточен и, казалось, не видел никого, кроме раба, к которому обращался.
Публий Сципион: А Публий тем временем раздумывал, куда велеть доставить барельеф. Родительский дом после казарм был желанным, насколько вообще человек может хотеть что-либо; дом был светлым и просторным, пах розовой водой с рук матери и свежим печеньем с изюмом и смоквами - то есть детством. Но гражданское уже не налезало, а споры с матерью по поводу выпивки и с отцом по поводу квестуры, войны и будущего... Абат принял решение сразу же, при одной только мысли о пыльном и деловом таблиниуме Корнелия Сципиона, и теперь решил обрубить и сжечь последний мост: - Хорошо, Вистарий, я понял. Когда придет мрамор. Пошлешь мальчишку сообщить в дом Марка Корнелия Сципиона, трибуна латиклавия. Сколько я должен? - Он отстегнул от пояса кошель и попутно заметил, что юная Эмилия, кажется, собирается уходить. Обращаться к ней с кошелем в руках было неловко, но и упускать первого собеседника после военной службы тоже не хотелось. - Эмилия, а ты не собираешься сегодня в театр? За завтраком сестра рассказала про него столько, что я был вынужден сбежать еще до того, как принесли рыбу, а теперь, после мастерской и искусства, чувствую в себе силы пойти и взглянуть, как за эти два года изменился древний миф. И если тебя посещали такие же мысли, то я мог бы составить тебе приличную возрасту и положению компанию, особенно в этом. Он смахнул несуществующую пыль с лорики и улыбнулся.
Эмилия: Эмилию забавляла манера разговора Публия, а еще нравилось то, что он заставлял ее улыбаться не только из вежливости. Другим такое удавалось редко. Она даже фыркнула, едва не рассмеявшись. И задуматься не успела, как ответила, неожиданно для себя самой: - Что ж, я приму твое приглашение, если по пути в театр ты расскажешь и другие истории о Британии. О лесах, о жрецах и о том, как игрец на кифаре со всем этим справлялся. Совесть немного кольнула, когда Эмилия вспомнила про решение рисовать сегодня Шийер. Но все равно раньше, чем доставят краски, к работе приступить не получится. Вистарий, казалось, был погружен в свои мысли, но уйти, не попрощавшись, Эмилия не могла.
Вистарий: В ответ на "сколько я должен" рука вскинулась в останавливающий жест сама, по изначальному правилу, которое никогда не нуждалось в осмыслении или осознании - не брать денег, пока намерение не сольется с работой хотя бы в голове. Что до получения мрамора оставалось слишком зыбкой перспективой, а чем Вистарий никогда не торговал - так это обещаниями. Обождав, пока молодые люди договорятся между собой и не будучи уверен, что жест его замечен, он подтвердил его тоном, не принимающим возражений: - Спрячь кошель, Публий. О цене мы будем говорить, когда я получу материал. Карту можешь оставить.
Публий Сципион: - Ты и не рада будешь, что бриганты так и не поймали меня в лесах и не сплели мне ивовую корзину во имя Тараниса. Или не отрезали язык на подступах к Каледонии, - это было грубовато, но Абат чувствовал, что эта девушка не из тех, с кем нужно расшаркиваться, вдумчиво подбирая слова. - Но только ты лучше спрашивай, что тебе интересно, мне так будет проще... а рассказ сам вынесет за пределы Империи и дальше. Заявление Вистария прозвучало так категорично, что Абат смутился тяжестью золота в руках, захлопнул кошель и повесил обратно на пояс: - Ты первый за многие дни, кто не берет даже задатка. Лишнее подтверждение, что я пришел по верному адресу. Буду ждать твоего рассыльного. Он как можно более по-светски бросил военное приветствие и вернулся взглядом к Эмилии: - Я с удовольствием весь в твоем распоряжении, и первое, в чем я мог бы признаться тебе, натуре, чувствующей тонко, - в Британии сложнее всего справляться не с рыжими, и даже не с постоянным дождем, а непроходимые болота и топи и не сравнятся с тем, о чем жеманно умоляют в этом городе все, кто носит белые тоги или натирается шафраном... Одиночество - и на многие мили ни слова на латыни. Идем? >>>>> Театр Помпея
Эмилия: «Одиночество, развязавшее теперь язык, который боги так милостиво решили сохранить для чудесных рассказов», - думала Эмилия, а глаза ее лучились лукавством. Она кивнула в ответ на вопрос Публия и перевела уже теплеющий взгляд на Вистария. - Спасибо тебе за урок, Вистарий. Сегодня был важный для меня день. Я буду стараться, чтобы в следующий раз заслужить большее одобрение, - девушка мягко улыбнулась, будто ласково прикасаясь к нему этой улыбкой. Ей хотелось, чтобы мастер понял, как много он сделал сегодня для нее, и что она не забудет этой услуги. Кивнув на прощание, Эмилия пошла вслед за Публием. Присматриваясь к нему с любопытством, она пыталась разгадать, вспомнит ли спутник, что идет сейчас в компании не боевого товарища, а женщины, не привыкшей к быстрой ходьбе. - Ты говорил об одиночестве, - обратилась Эмилия к нему, уже выходя. – Но как же другие легионеры? Мне думалось, что вдали от родного дома рождается самая крепкая дружба. Я ошибалась? >>>> театр Помпея
Вистарий: Он бы возразил, что задаток он возьмет, когда начнет работу, но его покоробила эта бравада одиночеством, это... хвастовство несчастьем, о котором парень, судя по легкости его разговора, знал исключительно понаслышке. Да и рассказывали ему на чужом языке. Вистарий простился с Эмилией довольно тяжелым кивком, уронив и без того опущенную голову почти на грудь, и даже взгляда ей в след не поднял.
полная версия страницы