Форум » Воспоминания » Сон Тирра Сертория (в ночь на 27 августа) » Ответить
Сон Тирра Сертория (в ночь на 27 августа)
Тирр Серторий: Вечные сумерки в пещере Гипноса, щедро угощенного Бахусом.
Ответов - 12
Тирр Серторий: Открыл глаза от собственного дыхания, которому мешало покрывало, стягивало, давило. Тирр предпочел бы спать на земле под попоной, чем снова просыпаться завернутым в тугой кокон, свешиваться с лежанки вниз... Очень далеко вниз, будто ее перенесли на алтеров балкон, пока он спал. - Это Кабан, чертополох ему в трещину, - ругнулся Тирр и приподнялся на локтях, оглядывая себя с пальцев ног до груди - ровно до того, как уперся подбородком в грудь. Холодные пластины доспеха врезались в щетину, срезая ее, и пришлось откинуть голову, чтобы не пораниться. Каждое движение отдавало в костях бренчанием, сегменты на животе складывались и разбегались от дыхания, ремешки надувались, как живые, и Тирру пришлось сделать усилие, чтобы остановить это, усилие, приведшее к тому, что он скатился вниз, в темноту таберны, над которой нависал балкон, в тяжелый запах подгнивших фруктов, по булыжникам мостовой к самому борту фонтанчика с теплой водой, вроде того, где он совсем недавно пил воду... Перед фонтаном он упал на колено, опираясь на зазубренную спату в правой руке: набалдашник с орлом холодил лоб, левая рука все пыталась найти что-то на спине, застежку, которая распускает доспех, отстегивает короткий красный плащ... черный плащ. Когда он открыл глаза, пурпурная дорожка привела его в атриум, где свесившись наполовину - голова в воде, задница глядит на Юпитера - лежало тело в белоснежной тоге. Тирр едва тронул мечом его ногу, а отнимал его уже от лица. Авл Серторий никогда больше не огорчит мать, и праздновать эту победу Тирр мог бы подольше, если б не острая боль в ноге - ремешок сандалии снова лопнул со звонким треском, как голова гладиатора, перезревшая тыква, валявшаяся неподалеку. - Авл... эй, братишка, тебе удобно? - Тирр тыкал пальцем в тело, пересчитывая раны... Спата, спата, пугио, стрелы...
Валерия Пирра: >>>>>> сон Валерии Пирры в ночь на 27 августа Ночь была настолько холодная, несвойственная для лета, что заставляла дрожать, думать "август ли?" Темнота, до этого превратившаяся в волны реки, теперь окутывала чем-то ледяным, безмолвным, словно тянула на дно... Валерия укрылась с головой, но пальцы рук, прижатых к груди, были нестерпимо холодны, до ломоты в том месте, где они касались кожи. Она открыла глаза, совершенно не понимая, где находится, прошла несколько шагов на ощупь в кромешной темноте. Где-то в самом сердце мрака слышались звуки, похожие на плач. "Это маленькая Эмилия проснулась и плачет от страха... Добраться, успокоить..." - Пирра продвигалась вперед трудно, каждое движение встречало немыслимое сопротивление, будто темнота путала руки и ноги, тянула назад... Мрак распахнулся внезапно, и Валерия замерла от ужаса, чудом удержавшись на самом краю берега, чтоб не соскользнуть в Тибр. Жидкий, омерзительный свет, то ли лунный, то ли фонарный делал воду еще более черной. Тихий плач все звучал, но сколько Пирра ни шла, не становился громче. Казалось, до него нельзя дойти, но она упрямо пробиралась вдоль берега, ежась от острых порывов ветра, жалея, что рядом нет кого-то, вспоминая, что кто-то рядом был. "Это не август, это - не Тибр", - берег зыбко ссыпался под босыми ногами, уползал вниз узкими змейками, ныряющими в черную, разбавленную грязно-желтым цветом, гладь реки. "Был же кто-то, кто-то был", - ни души, ни звука, кроме плача, ничьей руки... И тепла, казалось, не существовало вовсе, только Валерия почему-то упрямо помнила, что оно было, и силилась вспомнить, от кого оно исходило. Берег вильнул,и Пирра поскользнулась, испачкав ладонь в вокхом песке. Вставая, оперлась на что-то мягкое и ледяное, жгущее кожу, а заодно и ум догадкой, что до этого оно было теплым. Преодолевая подступавшие изнутри страх и омерзение, она повернула голову и, вскрикнув, отшатнулась: прямо на песке, будто наполовину сросшись с ним, неестественно раскинув руки, лежала нагая Тривия. Синие губы, бледная задубевшая кожа - будто это от нее исходил этот мерзкий, тошнотворный свет... Мертвый свет. Валерия зажмурилась. Через силу снова открыла глаза. Вместо нее над трупом стояла маленькая девочка, грудь сдавливал тихий плач одиночества и страха, и в нем сделалось различимым всего одно слово: - Тирр... - она бросила взгляд на руку, вспомнив, что коснулась ей тела сестры, подняла к ней вторую - на обеих влажно и липко блестела кровь...
Тирр Серторий: "...Спата, пилум, ворох стрел - ты теперь легионер. Гладий, гаста и кинжал - аквилон твой плащ терзал. Ляг на землю, скутум - в ноги. Далеко послали боги, Долго шел, лишь раз упал - и Харон тебя признал..." Шепот бежал по бортику фонтана от восхода солнца к закату, возвращался, и с каждым полным кругом от доспеха отваливался один сегмент, обнажая грудь, посеревшая в свете кожа едва не сливалась с металлом, он отогревал ее, растирая на каждый слог, пока, наконец, не сбросил чешую окончательно; она с мерзким хрустом осыпала тело... Израненный Авл вдруг стал утонувшим в фонтане, погрузившимся целиком, а между пульсирующих раздутых пальцев застряли пучки травы и мелкая рыбешка, и Тирр отвернулся, слюна во рту стала тягучей, полилась в горло, и он медленно пустился в путь, бормоча неразборчиво себе под нос слова, уверенный, что когда обогнет фонтан, тела уже не будет. Фонтан не кончался, его бортик незаметно вырос в человеческий рост - если Тирр был сейчас человеком. Он не глядя вытянул левую руку в сторону, растопырил пальцы совсем как мертвец, и погрузил их в стену, как в теплый мягкий мед, увеличивая ее объем, следуя за ней - вдоль фонтана, вдоль фонтана, за вприпрыжку бегущим вперед: "...Ляг на землю, скутум - в ноги. Далеко послали боги... Далеко послали боги..." Правая с накрепко зажатой спатой плетью повисла, и железо терлось о неровную землю, хрустело и всхлипывало, сталкиваясь с маленькими камушками, вздрагивало, натыкаясь на булыжники побольше. Голова клонилась, но Тирр шел все дальше от тела, пока наконец все вокруг не задышало холодом, а стена не отпустила его окровавленные пальцы и не указала своим наклоном на накрытое полотном так, что видны были только ноги, с подергивающейся мышцей, большим пальцем, загибающимся на второй и тут же с громким прищелком срывающимся, судорожно натянутым, выгнутым будто столбняком ахиллом. Тирр крутанул спату в руках и принял боевую стойку как раз в то мгновение, когда в стороне послышался тонкий плач... Но только рассыпавшаяся одномоментно в песок стена, агонизирующие в завале стопы, и аквилон треплет плащ, вытягивая его почти горизонтально черной воде: - Кто здесь!? Авл!?
Валерия Пирра: И Валерия уговорила, наконец, себя пошевелиться, скинуть какие-то невидимые ледяные оковы с тела и сделать несколько шагов в сторону Тибра. Вода была такой черной и даже на глаз казалась такой холодной, что жутко не хотелось окунать туда руки, и Пирра передернула плечами, мысленно настраиваясь на ощущение от соприкосновения с ней. "Это не Тибр, это не Тибр", - она шевелила губами, морщась от скользящей по коже змеистыми волнами воды, по локоть засунув в нее руки. Плач все не прекращался, и она не понимала - ее ли он, или теперь он звучит только в голове. Валерия поднялась, опустив вниз руки, отставив их в стороны от талии и растопырив пальцы. Капли падали в песок, но от этого рождалась не тишина, а какой-то скрежещущий, шершавый звук. "Тривия, ты не можешь так со мной поступать. Ты не можешь умирать вот так, когда тебе вздумается! Почему ты всегда, всегда делаешь только так, как угодно тебе?" - и губы тряслись то ли от холода, то ли от слез негодования. "Ты не смеешь..." - она обернулась резко, чтоб бросить это в лицо, за все годы унижений, но тело почти исчезло в сыром и сыпучем, песок слоился и утекал, все уходило куда-то вниз. На своем лице Пирра почувствовала порыв знакомого ветра, пахнущего чем-то, похожим на август, похожим на настоящее. Что-то скрежетало. Позвякивало. Звенело подрагивающим звоном. Капли больше не падали. Плач не утихал, лился с монотонностью цоканья цикад, грустной мелодии, образовывал круги звука. Песок обнажил бортик фонтана, Валерия замерла и вся вытянулась, обратившись в слух: "Далеко послали боги... Кто здесь?!" - она вздрогнула: - Я.. - ответила так, как могла только знакомому голосу - не задумываясь, не удивляясь, сразу - по одному только внутреннему велению.
Тирр Серторий: - И Харон меня признал... Песок хлынул вниз и сразу буйным фонтаном вверх так обильно, что, даже не добравшись до закровившей от давления шеи, оглушительно захрустел на зубах, запорошил глаза мелкой серо-коричневой рябью, набился в нос, застучал о поднятый меч, зашлифовывая на гладкой его, блестящей поверхности кривые, полукруглые, волнами бегущие во все стороны сразу широкие линии; с каждым мгновением Тирр становился все тяжелее и прибитое к стенам небо тускнело, вода шуршала и изгибалась. Песок облепил его, обвил со всех сторон, палец за пальцем, он тек по бессильной спате, по руке, заворачивал ноги в колючий, отсыревший кокон, стучал ракушками по пластинкам ногтей, тянулся по животу и спине вверх, к плечам, ложился взамен скинутой чешуи, набивался в шрам, в сгибы локтей, в стиснутые кулаки, только не разжимать зубов, не поднимать головы, иначе песок хлынет внутрь и заполнит все изнутри, не разжимать век, не разжимать скрежещущих друг о друга и о черноту исцарапанных зубов, не поднимать головы, иначе собственные ахиллы натянутся тетивой... спата, пилум, ворох стрел... Тело под насыпанной небом горой - его тело, а он незавершен, песчаная статуя к дню рождения города, он уже почти готов плыть по темной воде на празднества, стоит лишь только открыть рот, чтобы спросить песок шепотом: - Кто здесь..? - Я... - Резкая команда примпила перед частично уцелевшей манипулой. Окрик объезчика, псаря, вилика. Болиголов для живого и хрустящего одеяния, уже просочившегося в левый глаз, между ресницами - и песок умирает разом весь, осыпается. Тирр отряхнулся по-собачьи, глядя себе под ноги, где в черной воде разбегались бесконечные маленькие круги, а чужие посиневшие ступни уже ослабили хватку и были просто мертвыми. И живые ноги рядом, ярко-живые, обнаженные до колен, призвавшие к порядку песок. Тирр понял, что заблудился, когда шел от фонтана, и сейчас здесь вырастет роща, он почувствовал спиной побеги крапивы, тысячелистника, пополз мох, задрожали деревья и вот-вот все покроется ряской... Не поднимая головы, Тирр сел перед ногами богини, как перед алтарем, поджав собственные и положив поверх колен меч, его исцарапанное острие отражалось ярко-рыжим и горячим: - Диана? Я не убивал царя. Я не срывал ветви. Ты плакала по мне?
Валерия Пирра: А потом все стихло, никаких голосов, только шепот ссыпающегося песка. Песчинки падают, наслаиваются, текут по глади фонтанного бортика, с тихим секущим звуком. "Я" повисло в воздухе речным всхлипом, скрипом уключины, совиным криком: "Кто - "Я", - подумалось смутно, - и кто - здесь?". А песок все стекал, убегал куда-то за спину, в воду, будто одна река впадала в другую, светлое попадало в темное и переставало быть светлым. И солнца не было, и белый бортик фонтана стал черным. Валерия глянула себе под ноги - может, черная вода добралась и сюда? Но там еще оставался клочок нетронутой земли, круг под ее босыми ступнями. Бортик покачнулся, увлекаемый песком, она проводила его, съезжающий вниз, к змеистым волнам, долгим взглядом, постепенно оборачиваясь лицом к Тибру. Налетел новый порыв ветра, а потом и он улегся. И не было ничего. Тишина и неподвижность. Холод и молчание. Только вместо фонтана - лодка, а под лодкой - черные змеи волн. "Кто "Я" и кто - здесь?" - Валерия все смотрела, не отрываясь от того, как днище лодки слегка покачивает на черном и ледяном. Жгло, пронизывало ощущение, будто кто-то наблюдает, чей-то острый взгляд вонзается в тело. Она подняла глаза: кто-то застыл перед ней, покачиваясь вместе с лодкой, и рубище, несгибаемое на вид, поймало в себя весь ветер, уложило в складки, сделало все вокруг недвижимым. "Долго шел, лишь раз упал - и Харон тебя признал". Это не за ней, это за сестрой. Но лихорадочный взгляд, обегая пространство, останавливался на Валерии. Из-под капюшона глаза казались темными, вобравшими в себя все тени, а потому ставшими глубокими, почти бездонными. "И Харон тебя признал", - взгляд звал чем-то неуловимо родным, просил о чем-то, и Валерии показалось, что если она шагнет ближе, в них отразится рыжий огонь, зажжет все вокруг, вернет миру тепло.
Тирр Серторий: Диана молчала, мох подбирался ближе, захватывал грязные до черноты ноги, полз по мокрой от пота спине, а Диана все молчала, и меч задрожал в остывающих медленно руках, затрясся, а со лба побежало густое, тяжелое покрывало, резким запахом ржавчины погрузившее его в черноту по колени. Он откинул рукой со лба бегущее, но только размазал по лицу, черное размазал, нос больше не дышал, и щетина не росла, Тирр ощущал... руку, ногу, голову на отсечение, еще только мгновение назад жесткие волоски жили, пробивали себе дорогу вверх на впалых, истощенных щеках, а сейчас они замерли, втянулись, свернулись внутри - и гладкие скулы, переносица, виски замерли следом, мертвыми отпечатками. Где-то рядом проскрипело просмоленное дерево, уключина, и вдруг стало нестерпимо тихо, а внутри еще вздрагивало и билось так, что поднеси руку - и сможешь сосчитать, сколько ударов в горячке, и сколько бросков на ребра в падучей, только падать было некуда, некому. Тирр перестал чувствовать ноги, но Диана все еще молчала, и он поднял то, что мог еще считать лицом вверх и посмотрел сквозь прозрачное облако с ржавым отливом - все вокруг резко отпрянуло и сжалось, будто он пальцем дотронулся до морского гада, все посерело, кроме Дианы. Но она молчала. Не-Диана молчала, а его относило назад, без шанса узнать в чем смысл этой прибитой к вешалке тряпки неба, осыпающегося песка и бессмысленного побега от тусклого бортика - черная вода потащила под колени, но он сделал несколько шагов вперед, помогая себе спатой, как палкой в болоте, обрывок легионерского плаща перетянул шею, выжимая из щек и шеи испуганные, полумертвые волоски, выжимая еще немного жизни, но лопнул от напряжения, как ремешок сандалии... несколько шагов... Вместо глотка - а было ли чем сглотнуть? - Тирр переложил спату в левую руку, острием уперся в испуганно разбежавшуюся воду, наклонился влево, поднося разом изможденное, побелевшее от нечеловеческого напряжения лицо к самому центру клубящегося рыжиной видения в засыпанных песком мутных глазах, поднял правую руку, с которой капала черная кровь, и захрипел, едва разжав зубы: - Морта..? Я обрезал эту нить или ты? - он махнул рукой, и капли с кончиков пальцев сорвались в сторону задубевших смертью человеческих ступней, выглядывающих из под песчаного завала.
Валерия Пирра: И Валерия шагнула. Всмотрелась, рассчитывая увидеть в этих глазах если не рыжее отражение, то какую-то часть себя, ответ на какой-то мучивший вопрос. Зрачки расширились в ответ, впустили в себя, все еще темные, втягивающие в свой мрак - но она-то знала, что на самом деле они серо-зеленые, как... ... и оно всколыхнулось, приподняло и опустило свою аквамариновую тяжелую грудь, разбилось о скалы раз, а потом еще и еще - живое, теплое и настоящее. Ткань столы тяжело плескалась о бедра на ветру, волосы лились, откинутые им, пахнувшим в лицо, и Пирра была, как маленький маяк - так развевались и полыхали рыжие локоны. Она расставила руки в стороны и стояла так, бесконечно долго, не без удовольствия уязвленной и вырвавшейся на свободу чувствуя, как ветер сушит слезы, и кожа под недавно мокрыми дорожками слегка стянута подсохшей солью. Глубоко внизу был мрак, там, внутри аквамариновой груди, раз за разом напарывающейся на острые камни. Здесь, наверху, был свет Греции: ненужный, пустой, потерявший смысл и потому неприятно светлый, до неестественности яркий, невозможный, как и счастье. "На маяках горит огонь, и тени танцуют по стенам, тени рисуют фигуры, в каждой фигуре можно узнать кого-то знакомого, - губы шевелились беззвучно, руки немели, расставленные в сторону, - свет огня рождает тени" Валерия гадала, как там, несколько лет назад: прыгнуть или нет. Что она выбрала тогда? - вспомнить было никак нельзя. В этот раз налетел новый порыв, тело качнуло, и она не сопротивлялась... Светлое стало темным. Теплое стало холодным. Аквамарин стал глубоким синим, синий перелился в чернильно-черный, сомкнулся над головой. Там, наверху, куда убегали мелкие пузырьки, обведенные белым кружочки, солнечные лучи чиркали, едва задевая гладь, как лезвие спаты. "Ты не можешь так поступать со мной, Тривия" "Ты не смеешь всегда делать то, что тебе угодно" "У меня больше никто никого не отнимет" Тишина. И темное обволакивает, натягивает волоски на голове так, что чувствуешь каждый, впитывается в кожу. А потом зрачок расширился еще раз, выпустил. Его пронзительный взгляд ослаб, кто-то отступил назад, и рубище издало грубый и приглушенный от движения звук. И снова текли с пальцев капли, уходя в сырой песок немотой. И сухой песок снова сыпался со звуком, словно кто-то выдыхает воздух сквозь стиснутые зубы. Темное стало светлым. Холодное стало теплым. - Я же говорила тебе, Тривия, - Валерия обернулась, мокрые волосы хлестко прилипли к спине через ткань, - тебе никогда не перерезать эту нить. Окоченевшее тело погрузилось в песок совсем - даже контуры под насыпью больше не просматривались - и больше некому было возразить.
Тирр Серторий: Напротив его взгляда медленно показалась стена, отвесная иссеченная глубокими трещинами в белых кристаллах и зеленом пуховом мху, перепрыгнувшем со спины Тирра, она росла немыслимым многоугольником, медленно, из-под земли, из черной воды. Тирр не мог зажмуриться или отвернуться, не мог толком вдохнуть, потому что стена забирала все, чтобы расти, расти, расти, она вытягивала из каждого клочка пространства все до последней частички, вбирала в себя и росла жадно и беззвучно, из самого сердца. Давление в ушах стало нестерпимым, Тирр открыл рот, пытаясь захватить себе хоть немного, немного чего угодно, того, что еще оставалось; он наклонился вперед на прямых ногах, удерживаемый только вонзенной в черное дно спатой - рукоять уже пошла нежно-зеленым побегом вверх - и зачерпнув окровавленной ладонью тяжелой, как свинцовый умбон, воды, плеснул ею, бросил в медленно растущую глыбу... И она бешено понеслась вверх, каменея и заостряясь в навершии, расшвыривая все вокруг, и лишь он остался стоять, прикрывая израненные вихрем веки, зацепившись ногами за воду, рукой за спату, которую держал тонкий зеленый побег, он смотрел, сколько мог, и этот безумный прыжок прервался лишь когда вершина невообразимой скалы ударилась о резко поголубевшее, засветившееся небо. Что-то взлетело, легко оторвалось от пика, раскинулось на фоне осыпающейся мелкими камнями и кристаллами соли скалы, что-то взмыло невысоко и решительно, и бросилось вниз оранжево-черно-белым камнем, едва ли не быстрее, чем созрел этот исполинский трамплин. - Стой! Стой! Сто-о-ой же! Стой, - в отчаянии Тирр выдернул спату из побагровевшей вокруг ног воды, вместе с корнем выдернул, плющ съежился и высох, а он все следил за точкой, зачем, как, но здесь же черная вода, ее всего до колена, ее меньше, чем нужно даже окоченелым ногам в песке. В плеске принимающей тело воды он расслышал только "тривия", значит все же Диана, Неморенсис, Геката, подземный мир, Неми-Немо-ренсис-Неме-зида, возмездие ему за то, что... возмездие за то, что посмел жить и уснуть, за убийство ног и плюща, за рассыпанную мелким песком фигуру и сброшенные доспехи, порванный плащ, окровавленные руки и бороду, что никогда больше не отрастет, за все, что было до скалы и что будет после. С ног до головы его обдало водой, попадающей на кожу черной, а стекающей вниз уже сине-зеленой, Тирр зажмурился от соли в глазах, а когда открыл их, то не увидел ничего - ни скалы, ни моря, ни воды, ни рыжей богини, коей он так глупо забыл сорвать ветвь, увидел себя в целых легионерских доспехах подле фонтана на берегу мрачной, но живой реки, и тело вновь уходило в песок, чтобы вернуться. - Не перерезать нить, Тривия? Как будто ты можешь, как будто есть чем, - он засмеялся, и пустота гулко ответила эхом, а ярко-красное пятно плаща попыталось скрыть его, но ткани хватило только на плечи и спину. Рыже-бело-черная фигура впереди, размытая, теплая, крепко стоящая, осторожная... сделай только шаг, легионер, считай на каждый шаг: "...Спата, пилум, ворох стрел..."
Валерия Пирра: "Стооой!" - и Валерия стояла, мгновение проходило за мгновением. Песчинки сыпались с невероятной скоростью, с нарастающим звуком и, казалось, иссекали сам воздух. Некому было возразить, но и некому было поддержать. "... ворох стрел", - и Пирре представилось, что песчинки - это огромное количество стрел, они все летят и летят, застилают собой все небо, так, что темнеет. Тот, чей взгляд так долго держал ее, оставался нем, раскачиваясь на холодном, черном и блескучем. Теперь он таял в воздухе, словно видение. А, значит, ей надо было дальше самой. Не было ни скалы, ни моря, оставался только песок и черная вода, играющая леденящим блеском. Не было Тривии, и того, нужного - тоже не было. Из влажного и слипшегося песка у ног пробивался побег. Пирра склонилась, сложила ладони лодочкой и закрыла его от порывов ветра, от этих иссекающих стрел песка. Росток вился и поднимался вверх, и по мере того, как он выпускал клейкие листья, все вокруг наполнялось зеленым, начинало дышать. "Этого, этого у меня не заберут", - пальцы зябли до ломоты, но Валерия сохраняла зеленую жизнь, согревала, отдавая все тепло. Ей чудилось в ней что-то родное, что-то, что следует спасти во что бы то ни стало. Ей казалось, что сохраняя его, она сохраняет и того, чья нужность, чье присутствие смутно ощущались повсюду и во всем. "Новая жизнь, еще один шанс", - и черные воды реки становились сине-зелеными, стрелы больше не сыпались, открыв небо. "Я должна сохранить", - и ветер утихал, и солнечные лучи окунались в воду, свет размягчался и становился гибким, как ленты. "Я должна найти тебя и больше никому не отдать".
Тирр Серторий: С каждым шагом становилось все холоднее, Тирр ощущал это спиной, уже освобожденной от мха, ногами, с которых давно стряхнул песчаную крошку, подбородком, которому больше не ощутить острого и мирного лезвия, всем телом, превращенным в преторианское, злое, выносливое. Диана, Тривия, Немезида, тонка и прозрачна - кем бы она ни была, сейчас она едва закрывала собой что-то очень хрупкое, что-то слетевшее с рукояти его спаты бесконечность назад, или что-то, что он вырвет с корнем через несколько лун, зеленое, нежное и зябкое. Тирр ежился, чеканил по мостовому булыжнику шаг, выстукивая давно забытый марш легионов Красса, похожий до боли на одну мрачную детскую считалку, Тирру сложно было вспомнить какую именно. Но он подходил ближе и ближе по белеющему пространству, выдыхая впереди себя плотное облачко пара, на ходу стянул с плеч приросший кожей шерстяной красный легионерский плащ, но не перекинул через руку, а в двух шагах остановился от Дианы, Немезиды, Тривии... Панцирь медленно примерзал к спине, влага в глазах уже начала стекленеть, верхняя губа покрылась белым. Тирр приблизился к ней вплотную и, широко взмахнув плащом, накрыл плечи Дианы, накрыл ее вместе с растением, пригладил обмороженными руками... Запах, он и раньше уже чувствовал этот запах, кажется корица, когда-то давно, в другое время, в другом месте, он извернулся, оглушительно захрустев поясницей, заглянул в почти скрытое красным лицо богини, волей которой оказался здесь вместе с телом, мечом и головной болью, отозвавшейся в заскрипевших зубах, когда он узнал сидящую вполоборота, ту, перед кем преклонил колени, ту, что молчала среди болот, ту, что летела с каменной громады, ту, к чьей спине прикасался сейчас, ее, не-Диану, не-Тривию, но равную богиням, дыхание жизни над зеленым побегом в замерзающей пустыне: - Пирра...
Валерия Пирра: И он тянулся вверх, отогретый ею, как солнцем, разворачивал клейкие листья, открываясь навстречу миру. Раскачивался в этой лодочке из ладоней. Что-то тепло и заботливо накрыло плечи, стало согревать в ответ, словно сама она - тоже цветок, и Валерия узнавала в этих прикосновениях те, другие, бывшие всего единожды, но запомнившиеся до мельчайших подробностей. А росток распускался алым, словно это и был огонь, словно это от него в освобожденном небе сейчас занимался рассвет. Венчик его склонился вниз, тихо хрустнул и надломился, скользнув по плечу и упав к ногам. "Пирра", - то ли послышалось, то ли правда прозвучало в этом тихом шелесте соприкосновения лепестков и кожи. Валерия склонила голову вслед за цветком - но алого венчика не было, у ног лежало что-то темное. Пирра запустила ладонь в знакомое тепло черной ткани, перевернула и увидела, как он меняет цвет, как ночь становится рассветом, а черное - алым. И знакомое тепло, наконец, приобрело форму легионерского плаща, а в месте с формой пришло узнавание; Валерия поспешно обернулась, ища взглядом нужного: - Тирр...
полная версия страницы