Форум » Общественная жизнь » Парк Купидона » Ответить
Парк Купидона
Понтифик: Уютный участок парка на Марсовом Поле; та часть Садов Агриппы, которая подходила к самому портику Помпея, примыкавшему к театру Помпея. В небольшом портике - статуя Купидона. В парке - скамьи, беседки, фонтаны. [more]Марсово Поле. Таким образом, в течение ста лет с небольшим парки, шедшие почти непрерывной полосой по окраинам города, все оказались во владении императоров — одни по завещанию, другие путем конфискации. Для огромного большинства римлян этот переход от старых владельцев к императорскому дому был безразличен: парки были и оставались доступными только для тесного круга людей; для широкой толпы они открылись лишь после переезда двора в Константинополь. Тем большее значение приобретали те «острова зелени», куда мог зайти каждый. Первым из таких «островов» были сады Цезаря за Тибром, великолепный парк, где в 44 г. он принимал Клеопатру. Он занимал площадь от 75 до 100 га (с одной стороны он шире, с другой уже) и был украшен со всей роскошью, которую Цезарь любил, и с тем большим вкусом, который его отличал. Здесь были залы с мраморными и мозаичными полами, портики, статуи, фонтаны. Цезарь завещал это прекрасное место для отдыха народу, но беда была в том, что отстояло оно далеко от городского центра и прийти туда пешком (а мы видели, что иного способа передвижения для бедного населения в Риме нет) от Субуры или даже с Этрусской улицы не каждому было под силу. Для общенародного отдыха и гулянья требовалось место более близкое; создать его нужно было не только для украшения города. С жильем в Риме было плохо; бедное население ютилось кое-как; квартиры были дороги, их не хватало. Цезарь нашел средство разрешить жилищный вопрос: он задумал отвести Тибр к Ватиканским холмам, заменить Марсово Поле Ватиканским, а Марсово Поле, еще увеличенное отводом Тибра (получалась площадь около 300 га), отдать под застройку (Cic. ad Att. XIII. 30). Мера была эффективной и разумной, но осуществить ее помешала Цезарю смерть, Август же на нее не отважился. Империя вообще не нашла способа разрешить жилищную проблему по существу — это оказалось ей не под силу; она попыталась только с. 23 скрасить тяжелые жилищные условия: создать для широких слоев населения нечто такое, что хоть несколько могло смягчить жизнь в шуме и грязи римских улиц, в угнетающем однообразии инсул и в духоте жалких квартир. Цезарь знал, что делал, завещая свой парк за Тибром народу. Август, его помощники и преемники, разбивая сады, устраивая амфитеатр и цирк, сооружая термы, прокладывая форумы, придавали Риму вид, который был достоин мировой столицы, и это, конечно, входило в их планы, но в то же время они этим самым вносили некоторый корректив в убогую домашнюю жизнь большей части населения. Никакое могущество не могло выпрямить римских улиц, но украсить Рим величественными зданиями, провести воду в таком изобилии, что не было улицы и перекрестка, где не слышался бы плеск фонтанов, устроить прекрасные городские сады и превратить термы в дворцы культуры — это императоры могли сделать, и они это делали. Существенной мерой в этом направлении было благоустройство Марсова Поля. Марсово Поле, низина в излучине Тибра, площадью почти в 250 га, было местом, где римская молодежь занималась военными и гимнастическими упражнениями. Здесь же собирались Центуриатные комиции, происходили выборы магистратов, производилась перепись населения; отсюда легионы двигались в поход. При империи здесь воздвигаются великолепные здания, устраиваются сады и парки. Страбон, посетивший Рим как раз при Августе, посвятил Марсову Полю восторженные строки: «Большая часть дивных сооружений находится на Марсовом Поле: природную красоту этого места увеличила мудрая забота. Равнина эта удивительна уже самой величиной своей: здесь без помехи можно мчаться на колесницах и заниматься другими видами конного спорта; в это же время огромная толпа спокойно занимается игрой в мяч, бросает диск, упражняется в борьбе. Здания, лежащие вокруг, вечнозеленый газон, венец холмов, спускающихся к самой реке, кажутся картиной, от которой нельзя оторвать глаз» (236). Марсово Поле становится для римского населения излюбленным местом отдыха и прогулок. Радостью Горациева Мены, бедного отпущенника, занимавшего скромное место глашатая, были его друзья, собственный домик, а по окончании дел — прогулка по Марсову Полю (epist. I. 7. 55—59). Здесь дышат чистым с. 24 воздухом, наслаждаются видом зелени, широким горизонтом, любуются произведениями искусства. Здесь же идет торговля предметами роскоши и устроены настоящие базары, где «золотой Рим расшвыривает свои богатства». В портике (он был длиной 1 1/2 км) Юлиевой Загородки (здание это начато было Цезарем и закончено Агриппой, зятем Августа и его ближайшим сотрудником) находился ряд лавок; на обломках Мраморного Плана они ясно показаны. По словам Сенеки, здесь всегда было полно народу (de ira. II. 8. 1), и Марциал заставил Мамурру, героя одной своей эпиграммы, обходить эти лавки одну за другой. В одной из них Мамурра требует, чтобы ему показали красавцев-рабов, которых прячут от глаз толпы, — они предназначены для избранных покупателей, затем переходит к торговцу дорогой мебелью, велит снять чехлы со столов из драгоценного африканского «цитруса» и достать припрятанные колонки слоновой кости, на которых будет покоиться круглая доска этого стола. Вздохнув, что ложе на шесть персон, выложенное черепахой, слишком мало для его стола, он идет к продавцу, который торгует коринфской бронзой, но она ему не нравится. Дальше следуют лавки с хрустальной посудой, — на ней, к сожалению, оказалось пятнышко. У ювелира он пересчитывает драгоценные камни в золотых украшениях и количество жемчужин в серьгах, приценивается к яшме, сомневается, не поддельный ли сардоник ему показывают, и, наконец, уходит под вечер, купив две грошовых чашки (IX. 59). В портике Аргонавтов (выстроен Агриппой в 25 г. до н. э.) муж, ослепленный любовью к жене, покупает для нее хрустальную посуду и кольцо с алмазом (Iuv. 6. 153—156). Марциал часто вспоминает этот портик; здесь постоянно толпился народ (название свое портик получил от картин, украшавших его стены: на них изображена была история аргонавтов). В портике, который выстроил Филипп, отчим Августа (он и назывался Филипповым портиком), вокруг храма Геракла и Муз, шла бойкая торговля париками (Ov. a. a. III. 167—168). На Марсовом Поле, к западу от Широкой Дороги, находились сады Агриппы — парк, разбитый Агриппой, по всей вероятности, с намерением подарить его народу: это вполне согласовалось с его взглядами, а кроме того, парк этот тесно примыкал к его термам, которые, по крайней мере в какой-то своей части, уже давно с. 25 находились в общенародном пользовании. Агриппа развел его на месте Козьего болота (palus Caprae), и устройство этого парка было для Марсова Поля такой же оздоровительной мерой, как устройство парка на Эсквилине. Сады Агриппы подходили к самому портику Помпея; с юга их окаймлял «стоколонный портик» (hecatostylon), а за ним тянулся парк с аллеями платанов. В зелени деревьев стояли фигуры зверей. Маленький Гилл, любимец Марциала, сунул, расшалившись, ручонку в разинутую пасть бронзовой медведицы и погиб от «смертельного укуса подлой змеи, спрятавшейся в темном углублении» (Mart. III. 19). Особо надо отметить статую умирающего льва работы Лисиппа, которую Агриппа привез из Лампсака и «поместил в роще между прудом и каналом» (Str. 590). Пруд, находившийся совсем близко от терм, представлял собой естественный бассейн для купания и был дополнением к фригидарию; Сенека в молодости обычно начинал новый год с купания в ледяной воде этого пруда (epist. 83. 5). Наискось от этого парка, к востоку от Широкой Дороги, находился другой парк — Поле Агриппы. Марциал со своего третьего этажа видел лавровые деревья на этом «поле» (I. 108. 3); парк со статуями и аллеями, обсаженными буксом, примыкал с западной стороны к портику Випсании, который начала Полла, сестра Агриппы, а закончил Август. В этом портике находилась карта, изготовленная по приказанию Агриппы, «который желал показать миру весь мир» (Pl. III. 17). «Если бы мы могли с тобой, — пишет Марциал, обращаясь к другу, — располагать нашим досугом и жить настоящей жизнью, мы не знали бы ни домов знати, ни противных тяжб, ни мрачного Форума, ни горделивых родословных — прогулки, беседы, чтение, Марсово Поле, портики, тенистые аллеи, вода Vigro (Марциал, следовательно, особо выделяет сады Агриппы. — М. С.), термы — здесь проводили бы мы время, этим бы занимались» (V. 20). В конце I в. н. э. житель Рима не может себе представить «настоящей жизни» без прогулок на Марсовом Поле. Что же представляли собой портики, о которых так часто вспоминают поэты августовского времени? На основании Мраморного Плана мы можем представить себе их планировку, более или менее одинаковую для всех. Это прямоугольник, обычно обведенный крытой колоннадой, обрамляющей сад с аллеями (очень любимы платаны и лавровые деревья), купами деревьев и фонтанами. с. 26 В портике (в узком значении этого слова) висят картины; в саду среди зелени и цветов стоят статуи; те и другие — часто произведения великих мастеров (Pl. XXXV. 59, 114 и 126). Портик Октавии был настоящим музеем, где собраны шедевры античного искусства: Александр и Филипп с Афиной работы Антифила, Афродита Фидия «исключительной красоты», Эрот Праксителя, Асклепий и Артемида Кефисодота, Праксителева сына, Эрот с молнией, которого приписывали, одни — Скопасу, другие — Праксителю, и ряд других не менее замечательных статуй. Между прочим, в этом портике стояла и статуя Корнелии, матери Гракхов. Портик был отстроен Августом в честь его сестры Октавии. Он занимал большую площадь (130×110 м) и был окружен двойной колоннадой; гранитные колонны были облицованы дорогим заморским мрамором; в середине портика находилось два храма — храм Юноны и храм Юпитера, зал для собраний и библиотека, устроенная Октавией в память юного ее сына, Марцелла; как и Палатинская, она состояла из двух отделений — греческого и латинского; первым библиотекарем был здесь Мелисс, отпущенник Мецената (Suet. gramm. 21). Главный вход в портик, обращенный к Тибру, был отделан в виде двойного пронаоса (паперти), в котором с внутренней и наружной стороны стояло по четыре коринфских колонны белого мрамора (высотой 8.60 м); на них покоился треугольный фронтон. Получив по наследству от Ведия Поллиона его усадьбу на северном склоне Оппия, Август снес постройки и разбил здесь сад в честь своей супруги Ливии — портик Ливии (115×75 м). Плиний рассказывает, что здесь росла виноградная лоза, побеги которой, взбираясь по деревьям, образовывали «тенистые беседки» (XIV. 11). Это указание позволяет хотя бы схематично представить себе внутреннее устройство этого портика: за колоннадой шли аллеи, и около деревьев, может быть, платанов, а может быть, вязов, были посажены то в одном месте, то в другом виноградные лозы. Лозу пускали виться по деревьям, подрезанным этажами, причем здесь рука садовника перебрасывала еще плети с одного дерева на другое. Сад представлял собой, видимо, любопытное соединение парка и arbustum, т. е. виноградника, где лозы вились по деревьям. Посередине сада на открытой площадке Ливия выстроила храм Согласия. Портик этот был очень любим; для жителей восточной с. 27 части города это самое близкое место, где можно отдохнуть и прогуляться. Значение портиков было двоякое: население столицы могло здесь прогуливаться и отдыхать в любую погоду — крытые колоннады защищали от дождя и от солнца; в аллеях было хорошо в ранние утренние и предзакатные часы. И эти сады с их колоннадами, храмами, библиотеками, хранившие сокровища искусства, были подлинным украшением города. Нельзя отказать людям старого Рима в заботе об украшении родного города. Уже в республиканское время на Марсовом Поле было выстроено несколько великолепных зданий. Но забота их была случайной: последовательного плана тут не было. Страбон хорошо заметил разницу в этом отношении между республикой и империей: «Люди старого времени красотой города пренебрегали: их занимало более важное и настоятельно необходимое. Их потомки и особенно наши современники и об этом думают, но в то же время они создали в городе множество прекрасных сооружений. И Помпей, и Цезарь, и Август, его сыновья, друзья, жена и сестра не жалели на это строительство ни труда, ни издержек» (236). «Рим по своему виду не соответствовал величию империи, — пишет Светоний. — Август так украсил его, что по справедливости мог хвалиться, говоря, что он принял Рим кирпичным, оставляет же его мраморным» (Aug. 28. 3). Следующие за Августом императоры продолжали это дело украшения и благоустройства города.[/more]
Парис: "Здесь мы попрощаемся", - Парис стал, как вкопанный. Он смотрел на нее и не узнавал, прежняя Мэхдохт едва в ней угадывалась, нужно было напрячь зрение, так, словно силишься разглядеть что-то небольшое в темноте. Парис тряхнул головой, сбрасывая морок, но тот не исчезал, не уступал место тому солнечному и светлому, что возникло между ними в самом начале знакомства. "Испортил, ты все испортил", - он стоял, уронив руки вдоль тела, все пытаясь угадать знакомые черты... ... и вдруг в какой-то момент испытал знакомое, если не сказать привычное, ощущение отвергнутости и собственной неподходящести. Парис мог стерпеть это с отцом, с братьями, с другими людьми, но только не с Мэхдохт. Только не с той, с кем он впервые в жизни почувствовал себя и к месту, и ко времени. Внутри ощутимо жгло, словно кровь запекалась или сердце прикипало к груди. Не смолчать, в кои-то веки выговорить, не оставлять это так: - Мэхдохт, - голос был шероховатым, глухим и нездешним, Парис не узнал его, - я вижу, что испортил то лучшее, что мог бы сохранить... - глянул вниз на мгновение, трудно было собираться с мыслями, и снова тяжело поднял взгляд, будто это бочонок, полный яблок, - но если, - Парис сглотнул, - ты решила, что я...неуместен вообще, - "и больше не будет догадок, мучений, этой оскорбительной попытки прилаживаться..." - скажи сейчас. Ты слишком дорога, чтоб я хотел быть всего лишь тем, кто путается под ногами. Потом, потом он поразится, откуда в нем эта смелость, эта гордость, это желание быть кем-то важным. Ей. А сейчас... Парис бы споткнулся, но он стоял, уронил бы что-нибудь, но ничего не держал, на крайний случай, испугался бы - но слишком ждал ответа. Не сводя с Мэхдохт прямого, по-прежнему влюбленного взгляда.
Мэхдохт: - Глупости, - ответила она устало, глядя куда-то в сторону. – Ты ничего не испортил, все в порядке. Просто теперь ты знаешь, что кое-что делать в отношении меня не стоит, - Медок, наконец, перевела взгляд на Париса. – Не встречала пока ни одного человека, который бы не допускал ошибок. Просто некоторые отчаиваются, а другие запоминают, исправляют и двигаются дальше. – Взгляд ее был прямой и спокойный, но не было в нем прежнего тепла. – Поэтому не стоит засорять свои мысли такими выводами. Они совершенно неправдивы. Медок даже рукой взмахнула, словно останавливала Париса. Сейчас она чувствовала себя сильнее своего собеседника. И это ей совсем не нравилось. Парень был добрый, славный, отзывчивый, чистый… Таких бы побольше! Но общение с Медок опасно. И Парис сам должен уметь себя защитить.
Парис: Она взмахнула ладонью, как отрезала - себя от него, радость от печали, день от ночи. - Не думаю, что извиняться - глупости, - Парис остался стоять, где стоял, словно деревенея и врастая в почву, - разве что извиняться за смелость любить. Слова стихли, будто не сразу, будто это ветер запутался в древесной листве и вырвался только через время. Вот и все, и кровь течет по рукам - от запястий до локтей - как сок, смола, и ноги в сандалиях срастаются с землей, корни вкручиваются в нее, прорастают вглубь, и голос - листья шелестят на ветру, просто листья... И ее взмах, словно рубить пришла... Пусть. Но корни, корни-то останутся. А, значит, выживет, пробьется заново, расправит плечи. Ведь живое, и сейчас, вон оно там бьется, иначе откуда это ощущение странное - от запястий до локтей... - Я учту, - тепла в глазах Мэхдохт не было, и голубые глаза Париса немного потемнели, словно от холода, - и я приду. До встречи, - и это единственное, в чем потеплело, так, чтоб хватило двоим. >>>> через Яблочную площадь, в лавку Суламиты
Мэхдохт: «Любить, любить», - пробовала на языке латинское слово Медок, неспешно направляясь к выходу из сада. Никогда еще ей не приходилось делать любовь разменной монетой в политических играх. Сначала она любила мужа, потом не любила никого. И сердце свое никому не открывала навстречу. Можно было бы продолжать поступать так же. Но разве устоишь против такого пронзительного чистого взгляда? Это все равно, что зайти в подвал с факелом и надеяться на полную темноту. Как держать Париса на расстоянии, не раня? Как уберечь его от опасностей и для жизни, и для души? И нужно ли сейчас отвлекаться на него, когда предстоит столько важных дел? Медок поднесла яблоко к лицу и, глубоко вдохнув сладкий аромат, пообещала себе подумать обо всем этом позже. А пока нужно отдать распоряжения по поводу похорон и завещания. Вечер предстоял долгий и не менее тяжелый. >>> Дом гетеры Дахи
полная версия страницы